ПИСЬМО 1

Дорогой Юстус!

Совсем раздавила меня эта болезнь! Ведь был же я человеком полным сил, жизнерадостным и открытым. Во мне не было постоянного раздражения, нетерпения, несносной потребности постоянно кому-то жаловаться. А теперь я обнаруживаю в себе отвратительные черты загнанного существа, ветки дикого винограда, которая готова обвиться вокруг любой изгороди и каждой изгородью недовольна – они, видите ли недостаточно высоко поднимают ее к солнцу. Когда-то я во многом мог отказать себе. Сейчас же я едва соблюдаю предписанные посты! Признаюсь тебе и в том, что не могу теперь ни с кем общаться, все больше отчуждаюсь от моих хаверов из Великого Совета. Мне смертельно скучно слушать их бесконечные споры об очищении и обсуждения новых правил галахи. С каждым днем я делаюсь все безразличнее к таким вопросам . Можно всю жизнь строго выполнять все предписания и все-таки остаться с пустыми руками…Почему болезнь пришла именно к ней? Весь закон заключается в словах Псалма “Человек”, делай, то, что повелевает тебе Всевышний, и Он тебе никогда не оставит”. Никогда…Немного найдется людей, которые бы так же старательно, как я, постились, заботились о чистоте, приносили жертвы над гелахеми и лагадами. Что – то здесь не так. У меня наверняка не так и много грехов, чтобы Всевышний мог покарать за них столь страшным несчастьем. Правда, в Писании, есть история Иова… Но, прежде всего идумеянин не был правоверным, во-вторых, не знал, как служить всесильной Шехине он упорно не хотел признавать, что каждый человек грешит, если постоянно и неотрывно не заботится о чистоте своих мыслей и поступков. И, наконец, Всевышний коснулся страданиями его самого – именно его, а не кого-нибудь, кто был бы ему так дорог, как мне Руфь! Болезнь – страшная вещь: сколько я видел противных и уродливых калек, живущих в щелях старой стены у Гнойных ворот. Но бессильно наблюдать, как болезнь пожирает тело самого любимого существа – нет! с этим невозможно примириться!

Кое с кем я все-таки разговариваю – я должен об этом говорить! А то скоро люди будут избегать меня, словно человека, который заражает тоской, как другие проказой или египетской глазной болезнью. Одно еще спасает меня: моя работа. Сочиняя кагалы, рассказывая в них о величии Неизреченного, я опьяняюсь, словно вином. Я знаю, что их все больше хвалят, и доходящая до меня молва доставляет мне известную радость, хотя бывает и так, что рядом с похвалой встречается неодобрение, а оно ранит очень больно. Люди словно не способны понять, что, переживая недуг Руфи. Я способен говорить только жесткими словами, которые не переносят отделки. Иногда я нахожу не очень подходящие или недостаточно сильные слова – ведь сочинять так трудно… Все чаще случается мне говорить это трудно – и словами этими я, словно щитом, прикрываю свое кровоточащее сердце. Тогда я чувствую себя черепахой, которая втянула голову и ноги в панцирь и предпочитает никуда не идти, чтобы не подвергнуться неприятному испытанию. Раньше я говорил себе: это трудно, и слова эти означали: дело важное и для него можно пожертвовать всем. Теперь их смысл; лучше бы важных дел не было бы совсем, чтобы не страдать от них еще больше. Разве тот, кто так боится будущего страдания, что неспособен защищаться от него, не испив всей меры человеческой боли?

Меня гнетет и то, что страдания посетили меня в столь тревожное время. Это не только ты чувствуешь. У нас тоже, словно какая-то лихорадка поселилась у людей в крови. Никогда еще в Великом Совете и в Синедрионе не разгорались такие ожесточенные споры. Cсоры переносятся под портик в Гистосе, превращаясь в драки, в которых, к сожалению, принимают участие даже мудрые и уважаемые знатоки Закона.

Cамые ожесточенные конфликты разражаются сикариями – этой гнусной шайкой подонков, Эта сектам самых усердных нанимается просто, чтобы за деньги убивать тех, чьей смерти кто-либо пожелал. Старые и много повидавшие люди говорят, что подобная смута и ненависть господствовали более двадцати лет назад, когда из Галелеи одна за другой надвигались банды бунтовщиков. Страну утихомирили римские правители, и надо признать, что сносить их легче, чем тиранию Ирода и его сыновей. Но долго ли еще продлится этот видимый покой? В воздухе носится что-то тревожное, словно дуновение бури, которая, хотя и скрывается за холмами, но уже близка. Все ожесточены против всех. Ни для кого не секрет, что римский легат Сирии ненавидит римского прокуратора Иудеи, что прокуратор и тетрархи грызутся между собой, как псы из-за кости, что потомки Ирода – злейшие враги, готовые отравить или зарезать друг друга. Над всем этим, словно рыжее облако жасмина, висит напоминание о далеком цезаре, жестоком и бесноватом. Известия о кровавых проскрипциях, которые он проводит в Риме, будят в людях дикий инстинкт ненависти. В Цезаревой Греции уже неоднократно нападали на иудеев, в Александрии и Антиохии также дошло погромов. В Риме, как я слышал, в результате слуха об аресте Сеяна преторианцами, толпа напала на наш квартал. А ведь еще совсем недавно римские писаки возвещали ” золотой век” и наступление “вечного мира”! У меня предчувствие, что готовится что-то недоброе. Неправда ли, в таких случаях человек хочет чувствовать себя свободней, чтобы чутко улавливать, откуда приближается опасность? Вместо этого всего мое внимание приковано к этой болезни. Может, завтра или послезавтра в моей жизни произойдут переломные события, а я даже не чувствую их приближения. Я похож на человека, который несет такую большую тяжесть, что едва способен разглядеть, куда ему поставить ногу. Что-то приближается, что-то приближается…Как ты думаешь, Юстус, что это может быть? Cкажи; ты действительно надеешься, что когда-нибудь появится Тот, кого мы называем Миссией? Cаддукеи уже давно не верят в то, что Он придет. Они набрались греческой философии и считают его просто символом, презрительно улыбаясь, когда кто-то говорит о Человеке-Мессии. Впрочем, зачем им Мессия? Им нужен только Храм, в котором им все израильтяне приносили бы жертвы, а они оставались посредниками между людьми и алтарем Господним. жертвы, а они оставались посредниками между людьми и алтарем Господним. Наконец, им нужно, чтобы против такого положения вещей не возражали римляне. Мы же далеки от того, чтобы лишать людей веры в Мессию, часто говорим о нем и в многочисленных агадах описываем его будущее явление. Но, хотя я уже несчетное количество раз писал тебе о Мессии, все же признаюсь: не могу избавиться от тревожной мысли, что все эти обещания звучат чересчур красиво. Малка Мешиха, победитель Эдома, Властелин мира и природы, которая с Его появлением должно стать такой плодородной, какой никогда не была, разве это правдоподобно? Кто мы? Маленький народ, окруженный десятком других и вместе с ними прикованный к колеснице варварского Рима. Мы грыземся друг с другом… Кем же должен быть Сын Давидов, чтобы исправить такое положение? Обычным человеком? Вряд ли, cкорее полубогом. Но полубоги ходят по земле только в греческих мифах. Я верю в то, что когда-то Всевышний творил чудеса. Но сейчас все стало совершенно обычным…Рассказывают, что где-то за морями лежит страна чудес, но такие рассказчики – закоренелые лжецы. Я никогда не наблюдал необычных вещей. Окружающий мир далек от чудес. Я знаю, что им правит; зло, ненависть, гордыня, похоть и гордыня. Для того, чтобы победить этот мир, нужно быть еще злее, еще горделивее и похотливее всех остальных. В мире только война приносит победу…

Мессия должен был бы быть полководцем и повести нас на всех наших врагов – а их целые легионы! Может, мои слова обидят тебя, но такого Мессию я не представляю. Я не могу оторваться от того, что вижу, слышу и чувствую… Pазве можно было бы считать человеком из плоти и крови того, кто с горсткой нашей молодежи победил бы и захватил весь мир? Я ненавижу все, исходящее от саддукеев, но чувствую, к сожалению, что начинаю думать подобно им. Мне Мессия кажется только идеальным символом всех добродетелей, уже открытых нам, так что, если бы мы были в состоянии хоть отчасти подражать Ему, то сделали бы жизнь нашу лучше, красивее, счастливее.

Полагаю, что так думаю не я один. Есть и другие фарисеи, которые, если кто-то в их присутствии вспомнит о предсказании прихода пророка Илии, говорят; “Ждите, ждите!”, как говорят о чем-то несбыточном. Но вслух никто не хочет выражать свои мысли, да я их и не высказываю. Я пишу об этом только тебе, Юстус, да разговариваю с Иосифом Аримафейским. Он, как ты знаешь, ни фарисей, ни саддукей, и исповедует философию, считающую честное обогащение важнейшим символом человеческой жизни. Мои хаверы упрекают меня за то, что я знаюсь и веду с ним совместную торговлю. По правде, говоря, Иосиф – большой грешник…Однако, я питаю к нему слабость. Он один, несмотря на все свои дела, которые не дают ему ни в Иерусалиме, ни в Аримафеее пробыть более месяца, интересуется здоровьем Руфи, находит время навещать ее, умеет поговорить с ней и развеселить, приносит подарки. Мне непонятно, как человек, не исполняющий ни одного из предписаний Закона, может быть так добр (уверен, что, если бы не его богатство, Иосифа признали бы мином). Я всегда оценивал людей по их набожности и никогда не мог бы предположить, что между мной и Иосифом завяжутся отношения столь близкие, настоящая дружба. Если бы не он…У меня бывают дни полного отчаяния, когда хочется богохульствовать, проклинать, искать забытья в грехах, В такие минуты громкие и неискренние, слова утешения, которыми меня одаряют меня мои хаверы, только расслабляют. И в то же самое время одна фраза Иосифа, какая-нибудь шутка, которой, я чувствую, он хочет оторвать меня от отчаяния, возвращают мне душевное спокойствие. Никогда более, чем теперь, не нужна была мне человеческая дружба, никогда не стремился я к ней столь настойчиво. Как же трудно именно сейчас, когда это необходимо, найти столь редкую жемчужину! Благодаря Иосифу, состояние мое растет, хотя я и не прикладываю к этому никаких усилий. Я стал почти таким же богатым, как он, Нас считают самыми состоятельными людьми во всей Иудее. Сколько радости, благодаря этому богатству, мог бы я доставить Руфи, если бы она была здорова! Но она равнодушно смотрит на все, что я приношу. Иногда я кладу ей на постель драгоценные украшения, привезенные из далеких стран. Она не хочет меня обидеть (в ней есть удивительная деликатность) и поэтому какое-то время перебирает перстни и браслеты своими пальчиками, будто созданными для такого рукоделия, а потом говорит: “Да. Это очень красиво…” Я различаю в ее голосе безразличие, хотя она старается его скрыть. Забери… – просит потом Руфь, вытягивается, легким движением головы дает мне знак уйти и прикрывает глаза… Спазма сжимает мне горло, когда я вижу, и теперь, когда пишу…Я всегда считал, что богатства, которые Всевышний позволил мне собрать, являются знаком Его благоволения. Когда я просматриваю какую-нибудь из моих агад перед тем, как прочесть ее на людях, я часто думаю, что должен быть угоден Предвечному, если Он позволяет мне так о Себе писать. Зачем же появилась эта болезнь, словно шип впивается в руку труженика? Зачем Он сгибает меня до самой земли, когда столько грешников ходят рядом безнаказанно? Иногда мне кажется, что я сижу в какой-то ужасной темнице, где подвергают страшным пыткам, и одновременно из-за решетки вижу дома, где тлеет обычная жизнь; люди любят друг друга, переживают маленькие каждодневные радости, которые я так не ценил раньше и которых внезапно стало недоставать в тюрьме. Кто еще знает, что может высасывать из человека все силы, если мы внезапно лишаемся возможности помочь любимому? Мне кажется, что боль ранит меня сильнее, чем кого-либо другого. А ведь я не могу не признать, что весь мир полон мучительных страданий, что все им подвластны и в какой-то степени достойны сочувствия. Может быть, каждый из нас живет в темнице, а когда он смотрит на дом другого и с завистью думает о его счастье, на самом деле перед ним еще одна темница? Если то, что грядет в мир, должно и в самом деле все перевернуть, оно должно ответить на бессмысленность жизни. Я написал бессмысленность, и, хотя чувствую неточность этого слова, не могу найти другого. Ты знаешь меня, Юстус, и знаешь так же, что я навсегда останусь верен Всевышнему. Я не могу отказаться от надежды, что в конце концов Он захочет помочь мне. Наконец, я не смог бы оставить Его и без этой надежды. Что бы тогда было? Я – истинный израильтянин, один из тех, кому дано свидетельствовать о Нем. Жизнь моя складывается так, что все мои занятия – это служение Ему; но она начинает отталкивать меня своей бессмысленностью. Ведь я не убегу от Него, как пророк Иона -так зачем же Он давит меня этой болезнью? Ну вот, дорогой учитель, теперь тебе ясно состояние моего духа, о котором ты спрашивал. Как видишь, c тех пор, как я сидел у твоих ног и слушал поучения, оно изменилось. Подчас мне кажется, что я очень постарел, хотя я знаю, что не должен так говорить перед лицом твоей достойной старости. Ответь мне, а я напишу тебе снова о себе – и о Руфи. О, если бы тогда я уже мог сообщить тебе, что она здорова!

ПИСЬМО 2

Дорогой Юстус!

Когда я вижу страдания Руфи, мне хочется помочь ей любой ценой, сделать хоть что-нибудь. Может быть, этим я только ищу спасения от отчаяния. Пусть так. Уж лучше воображать, Уж лучше воображать. что я хоть как-то помогаю ей. чем, опустив руки, беспомощно смотреть на ее бледное лицо, просвечивающие веки, пронизанные синими жилками, слушать дыхание, которое звучит стоном. О, Адонай! Это свыше человеческих сил! Иов потерял своих детей. но ведь не сказано. что он следил за их страданиями. Боль другого создает какой-то замкнутый мир – в котором невозможно жить и из которого нельзя вырваться даже через смерть. Впрочем. когда нужно выбрать между болью и смертью. не выбирают ничего.

Поэтому, когда Хуц, Лазарь и Самуил были посланы Великим Советом фарисеев, чтобы ближе присмотреться к деятельности Ионна бар Захарии. пошел с ними и я. Мной руководило не просто только любопытство. В нас глубоко вошли записанные в книгах рассказы об исцеляющих и воскресающих пророках. Я вспомнил о сыне вдовы из Сарепты Сидонской… Вдова была язычницей, женщиной, правда, милосердной, но все-таки чуждой нашей крови и вере. Я же – иудей, верный последователь Закона, фарисей и “исполнитель Торы”. Всей своей жизнью я служу Богу; не скуплюсь на милостыню, не заношусь перед язычниками. забочусь о чистоте. соблюдать посты и молитвы. Не хочу хвалиться… Когда я сам себя хвалю или кто-нибудь отзывается обо мне с похвалой, сначала чувствуются удовлетворение и радость. но вскоре они пропадают… Это все равно, как если съесть сладкий финик – после него все будет казаться пресным. Впрочем, ты знаешь меня. Не хочу хвастаться, но мне кажется, что мой труд имеет свою ценность. Когда я проповедую, то знаю, что меня слушают. Мои простые и доходчивые агады говорят о величии, мощи и славе Предвечного. Я расскажу тебе одну из них, только что сочиненную. Некий раввин встретил на своей дороге ангела, несшего лук. Они сошлись в узком проходе и ни один не хотел сойти с дороги. “Уступи мне дорогу, – сказал раввин, – я размышлял о Нем… Отойди…” Но ангел не уступил дороги. “Почему ты меня задерживаешь?” – нетерпеливо спросил учитель (а это был очень мудрый раввин, знавший все тайны неба и земли, – когда я писал эту агаду, я думал о тебе, Юстус).Тогда сказал ангел; “Уступлю тебе. если ты мне поведаешь мне. каков Он”. Раввин улыбнулся. “Тебе повезло, – ответил он, – только я могу объяснить тебе это. Он подобен удару молнии; с громом обрушивается на грешника и вбивает его в землю…” – А что же он делает с праведниками?” – продолжал спрашивать ангел. ” Ты носишь его дух, – сказал раввин, – и не знаешь этого? Мне кажется, что именно эти стрелы посылает Он в праведников…”- “Но для чего? – “Он делает это, когда человек становится слишком сильным. Помнишь, как, не будучи в силах превозмочь в борьбе Иакова. Он поразил его в бедро?” -” Стало быть, досточтимый, ты считаешь, что Он боится человека?” – ” Тсс! Не говори так, это было бы богохульством. Скажем иначе; в Нем есть тайная слабость, и когда человек ее обнаруживает,. – он становится равным Ему силой. Но только мудрейшие из мудрых знают эту тайну… ” И тогда ангел уступил дорогу мудрому учителю. Как тебе понравилась эта агада? Это моя мысль, что, хотя Он всемогущ, в нем есть некая слабость. Нужно только открыть особое заклятье. Праотец Иаков наверняка зная его, коль скоро не уступил Ему ни шагу. Мне, к сожалению, это слово неведомо. Впрочем, где и как его найти? Когда-то мне казалось, что мир состоит из двух частей; в большей пребывают грешники и язычники. а в меньшей – верные Закону и справедливые. Теперь я начинаю думать, что такое деление было бы слишком простым. Есть грешники. подобные Иосифу Арамафейскому, которых я не могу и в мыслях соединять с самыми худыми людьми; есть верные вроде саддукеев – будь у них власть осуществлять справедливость, справедливости бы не было! Недостаточно прозываться верным, носить талит, филактерии и пять кистей на плаще. Существует лестница – как та, которую видел во сне Иаков – и мы поднимаемся по ней, не видя конца. Трудно сказать, на какой ступеньке можно найти заклятье, связывающее Всевышнего. Ты не на вершине, даже если стал фарисеем… Не все мои товарищи кажутся мне благочестивыми людьми(таков, например, равви Иоиль…). Меня раздражает их набожность, которую они носят, как бегающая за мужчинами девка свое платье.

А если уж не все фарисеи истинно благочестивы добродетельны, то чем же по сравнению с их чистотой. Молитвами, постами и благоразумием является жизнь обычного амхаареца? Все они – отвратительные грешники, занятые только удовлетворением своих страстей. Эти люди никогда не поднимают глаз к небу, их хребет согнут до земли, они живут как безмозглое стадо, не ведая о Всевышнем, его ангелах и добродетелях. Досточтимый Гиллель говорит; ” Приблизь Закон к народу” – и я стараюсь делать хотя бы это. Мои агады расходятся между друзьями, а они их пересказывают другим. Но кто из амхарецев станет их слушать? Вот если бы я учил, как выпекать хлеб из песка сбежались бы все. Дела Всевышнего их не интересуют.

Да и как думать о приближении Закона к людям, когда у тебя в доме такое несчастье?..

Страдания Руфи ужасны… Невозможно возносить хвалу Всевышнему, когда слышишь рядом стон и видишь открытые губы, искривленные болью. Ты спрашиваешь, что думают врачи? Они не способны ничего посоветовать. Впрочем, врачи… Сначала они приходили самоуверенные, шумные, определяющие болезнь прежде, чем о ней скажут. Потом, когда лекарства не помогли, они стали молчаливыми и скрытными. Мои вопросы они оставляли без ответа, объяснялись только между собой непонятными словами. Они все больше вымогали – уже ничего не обещая и никакой помощи не оказывая – и, в конце концов, начали исчезать… Один за другим они покидали мой дом. Уходя, врачи заверяли, что Руфь наверняка выздоровеет, но как и когда – этого ни один не говорил. Они советовали терпеливо ждать и, точно устав от моих вопросов, пожимали плечами и давали понять, что я сам не знаю, чего хочу. Никто не признавался, что их знаний просто недостаточно. Скорее, они склонны были предписать всю вину моему упрямству.

Может тебя покоробит от того, что я в моем страдании подумывал о помощи, которую можно получить из рук того сына священника, живущего в спаленной солнцем пустыне? Все чаще говорят, что он пророк. Великое слово! Вот уже сколько лет не было пророка в земле Иудейской. Этот человек действительно напоминает Илию; несколько лет он жил в одиночестве среди скал между Хеароном и побережьем Асфальтового моря. Когда он оставил уединение и пришел к броду около Бетавара, люди заволновались. Говорят, что он громадного роста, черный, с распущенными волосами, одет в верблюжью власяницу, а его глаза похожи на два горящих угля. Он не говорит, а кричит и все время повторяет; ” Сотворите покаяние, покайтесь, подумайте о грехах…” Он погружает людей в Иордан, омывает их водой и учит, как следует жить. Неисчислимые толпы тянутся к нему.

Сразу за воротами города мы попали в людскую толчею. В Иерусалиме последние дни были холодными; ночами шел дождь со снегом. Однако, по мере приближения к Иерихону становилось все теплее, и шерстяные симлы начинали нас тяготить. От озера шел жар, как из печи. Людей на дороге прибывало; они вливались из боковых дорог и тропинок. Снизу шли другие, возвращающиеся. Им кричали; ” Не ушел ли пророк? Он еще там?” – ” Там!” – отзывались встречные. “И все еще омывает в воде?” – “Омывает!” Лица у возвращавшихся были серьезные, почти испуганные. “Все кричит и угрожает?”- спрашивали их. “Громит священников и фарисеев, – отвечали те. – А для других он добрый”. До Иерусалима уже дошли известия о том, что, хотя Иоанн и происходит из священнического рода, но полон гнева по отношению к нам и саддукеям. Это справедливо, но, однако, что он может иметь против нас? Ведь только мы постоянно помним о том, что надо чтить пророков, и мы так же призываем народ к покаянию. Многие из нас добровольно каются за грехи нечистых амхарецов. Пророк, который выступил бы сегодня, нашел бы опору только в нас.

Пекло все сильней, становилось душнее и теснее. Выйдя из города на рассвете, мы в полдень остановились отдохнуть в месте, где белые и красные холмы переходят в равнину, окружающую Иерихон. Зелень, до сих пор редкая и попадавшаяся только в расщелинах, росла тут густой массой, точно подстилка из мха, на котором возвышаются пальмы. Город белел на горе своими домами и великолепием дворцов. За густыми купами бальзамовых деревьев и высоких трав по дну ущелья быстро струился Иордан. Люди спускались к нему неисчислимыми потоками. Сюда шли все; амхаарецы. городские ремесленники, мелкие торговцы, мытари, накрашенные кармином продажные женщины, богатые купцы, банкиры, левиты, служители Храма. солдаты, учители Закона и даже священники. В шуме сотен и тысяч голосов можно было услышать галилейское, хананейское, сирофиникийское наречия. носовые звуки греческого языка, арабские выкрики. Шествовал к переправе и избранный народ; иудеи, галилеяне, евреи диаспоры, а также семарияне и идумеи…

Бесчисленные ноги месили песок обрыва, которым кончался высокий и крутой берег реки. В этом месте Иордан можно перейти вброд. Люди входили в воду, которая бурлила и пенилась. Тех, которые не хотели мочить ноги, перевозили на другой берег лодки и плоты. Человек, имевший лодку или плот из нескольких досок, мог неплохо заработать. Перевозчики заглушали друг друга, бросались к хорошо одетым спутникам, силой тянули их к своим лодкам. Доходило до споров и драк. Оба берега реки были заполнены людьми, и над этим огромным станом носился гул голосов; делились мнениями о пророках. препирались, смеялись, рассказывали. Целое стадо бродячих торговцев с сумками, полными снеди, крутилось в толпе, предлагая небольшие ячменные хлебцы, баранки, сушеные рыбки, маленькие териты, которых простонародье ест сырыми. Тут и там горели костры, на которых готовили еду. Некоторые торговцы продавали фрукты. Масса собравшегося среди кустов народа напоминала толпу паломников, которая располагается под стенами города в дни праздников Пасхи или Суккот.

Когда мы остановились над берегом реки, день уже клонился к вечеру. Искрящийся шар висел над холмами Иудеи. острые и разорванные контуры которых вырисовывались под блеском солнца черной и грозной тенью. Было уже слишком поздно, чтобы переходить реку и разговаривать с пророком : надо было подождать до утра. Мы нашли себе место вдали от шумной толпы. в которой, безусловно, не было недостатка в нечистых людях. Окончив предписанное омовение, мы присели отдохнуть. Солнце спускалось все ниже, и длинные тени деревьев лежали на зеленобурой воде, пересекали реку. Некоторые люди еще перебирались вброд, но большинство пребывших ложилось отдыхать. Пророк, должно быть, ушел, потому что люди на противоположном берегу, стоявшие сначала плотной массой над самой водой, разбредались по окрестностям. В пространстве, теряющим дневные краски, горячим пурпуром зажигались костры. Горы Моава возносились над солнцем подобно розовому облаку. Теперь они начинали тускнеть; и, серея, возвращались сквозь тучи на землю. Вода плескалась, говор стихал. Прочтя вечерние молитвы и укутавшись в плащи, мы вытянулись на земле. Песок остывал медленно. Шелестел тростник. Со дна ущелья небо казалось более низким, чем обычно: казалось, что это плоский свод храма.

Лежа навзничь. я думал о Руфи. Вид болезни рождает больше размышлений, чем вид смерти. Смерть что-то кончает, болезнь не кончает ничего… Она приходит неожиданно, разгорается, затухает и снова оживает… Когда человек думает, что она уже ушла, болезнь возвращается, словно раскачивается взад и вперед. Мы стискиваем зубы, ожидая, что она пройдет. Но она не проходит! Наконец, однажды мы убеждаемся, что больше нам этого не перенести. Нам еще хватит сил на сегодня, может, и на завтра… Тем временем, дни бегут, от этого “завтра” уплывает дальше на несколько суббот, и вечно то же самое; небольшое улучшение, а после него новый приступ болезни.

Сначала у меня было сил с избытком. Я мог бодрствовать и что-то делать, находить в себе свежие мысли. Однако, в конце концов моя энергия иссякла, и теперь я двигаюсь. как борец, который знает, что он победит противника только. если выиграет время. Болезнь стала как бы горбом, к которому я начинаю привыкать. Сперва я не мог ни спать, ни есть. Теперь я сплю – и все крепче, как бы защищаясь от пробуждения. И ем… Однажды во мне готово было проснуться подозрение, что больная стонет без повода…Я не перестал бороться! Но у меня такое чувство, что я дезертировал, изменил Руфи, сам не знаю когда и сам не знаю как…

Над ущельем висел покров тумана, из-под которого пробивался красный серп месяца. С шумом неслась вода. Я долго не мог уснуть…

Рано утром нас разбудил гомон толпы. Жалобно покрикивая, кружили над рекой чайки. Мы увидели, что к нам приближается группа священников и левитов. Они шли торжественно опираясь на посохи, волоча по мокрому песку полы длинных одежд. Несколько слуг раздвигали людей, чтобы священники могли пройти, не касаясь этого сброда. Идущий впереди Иона, сын Анании, был одет в эфод, означавший, что он прибыл сюда как представитель Храма. Поэтому мы поклонились ему первыми, хотя никто из нас не выносит его. Он, сын прежнего первосвященника, шурин Киайафы, является нашим главой Синадриона. Гнусный саддукей, который издевается над верой в Воскресение мертвых! Он так подражает грекам, что одевать эфод ему совсем бесполезно! Это он расставлял своих людей вокруг Овечьего пруда и имеет доход с каждого вымытого животного. Иона ответил на наш поклон столь дружелюбной улыбкой, как будто это не он назвал “кротами. подкопавшимися под Храм”.

- Привет вам, досточтимые учители, – произнес он, – да пребудет с вами Всевышний.

Мы ждали, что будет дальше. Все еще дружелюбно улыбаясь, он объяснил, почему находится в этом месте. Оказывается, даже саддукеи не могут больше прикидываться, что не замечают толп, стекающихся в Бетавару. Да и прокуратор прислал гонца с запросом, что значат эти сборища у реки. В Малом Синадрионе вчера весь день говорили об Иоанне, кто-то вовремя вспомнил о древнем обычае, предписывающем каждому новому пророку объяснить свою миссию перед Храмом и соответственно постановили отправить к Иоанну посольство, которое потребовало бы от него рассказать, с чем он пришел. То, что во главе посольства стал сам Иона, показывало, как серьезно отнеслись священники к этому вопросу.

- Так давайте же выясним, кто он такой. – кончил паси. – И пустыми словами ему не отделаться. Если он пророк Илия. – Иона ядовито ухмыльнулся, – потребуем от него знамения. Пусть сотворит чудо. Конечно, если сможет… – посмеивался он, поглаживая бороду. – Потребуем от него, чтобы сотворил чудо, а тогда…

Саддукеи не верят в чудеса, поэтому считают, что придумали хорошую ловушку. Но они правы в том, что следует поставить на место сына Захарии. Римляне подозрительны и во всем видят заговоры. Борьба за освобождение когда-нибудь вспыхнет, но это не должна быть напрасная вспышка. Иоанн же наверняка не тот человек, чтобы повести народ в такой борьбе…

Иона предложил, чтобы мы вместе с ним отправились к пророку. “Будьте внушительнее, твердил он, – если и вы, учители зададите ему вопросы. Когда он не сможет ответить на них и смутится, его величие померкнет еще больше…”

Если требуется ободрать шкуру с жертвы, принесенной амхаарецом, саддукеи прекрасно справляютяс без нас. Когда же необходимо убедить в чем-то народ, они предпочитают выступать вместе с нами. Они не только изменники, но и трусы. Кто знает, не подозревают ли они нас в сговоре с Иоанном и не хотят ли обезопасить себя, нападая на него заодно с нами. Мы немного посовещались, и в конце концов приняли предложение Ионы. Иоанн не наш человек,. и у нас нет причины его защищать.

Две большие лодки перевезли нас на восточный берег. Плотная толпа стояла здесь полукругом над самой водой. Из середины ее, доносился голос пророка, Он, действительно, не говорит, а кричит. Слуги стали освобождать нам дорогу, и толпа расступалась, но с интересом наблюдала, что последует дальше. Окруженные слугами, мы шли в середине. Наконец, я увидел Иоанна. Он стоял у берега, наклонившись над людьми, погруженными в воду. Это сухопарый и смуглый великан. Я не заметил, впрочем, чтобы у него был взгляд дракона. Напротив, под густыми бровями светятся восторженные глаза – грустные, серо-голубые, как небо ранней весной. Если бы не длинные волосы и борода, которые его старят, он выглядел бы очень молодо. Впрочем, он очень горячится, когда двигается и жестикулирует; если он не разговаривает, а кричит, то и не ходит, а бегает. Едва он нас увидел, как направился в нашу сторону. Уже через секунду я почувствовал беспокойство, потому что он приближался с видом человека, намеревающегося дать бой. Но взгляд его успокаивал, хотя движения голос казались угрожающими. Он встал перед нами, опершись на длинный посох. Утренний ветер развивал его волосы и гладил высокую сильную грудь. Вдруг Иоанн прищурился и на его лице появилось выражение человека, который ошибся; казалось, он ждал кого-то другого. Иона вышел вперед и, глубоко вздохнув, произнес громко, чтобы слышали все;

- Иоанн, сын Захарии! Мы пришли сюда от первосвященника Иосифа Кайафы с всего Синедриона, чтобы согласно древнему обычаю, говорить с тобой. Будешь ли ты отвечать нам?

- Да, ответил тот коротко. Голос у него был звучный и глубокий. – Спрашивайте…

- Иоанн сын Захарии, сына Абы…

Иона говорил теперь с величайшей сосредоточенностью и благоговением. Люди теснились вокруг, но держались тихо, желая слышать разговор.

- Кто ты? Не Мессия ли?

Он возразил очень поспешно. Священник едва успел спросить, как Иоанн воскликнул:

- Нет! Я не Мессия…

Я подумал о том, что такой ответ лишает его гарантии безопасности. Если бы Иоанн назвался Мессией, на дальнейшие вопросы он мог бы уже не отвечать. Мессия выше а, я пророк обязан жить в согласии со священниками. Правда, Иеремия… Но это дело давнее, сегодня пророк должен ходить у левитов на поводке. Если бы Иоанн был жив, он так бы и делал.

- Так, может быть, ты Илия? – спросил Иона.

Снова решалась судьба иорданского пророка. Но ответ пришел так же поспешно, как

-и предыдущий:

- Так,. так может быть, ты Илия? – спросил Иона.

Снова решалась судьба иорданского пророка. Но ответ пришел так же поспешно, как и предыдущий.

Иона перевел дух. Я понял, что это отрицание изумило его. Меня, впрочем. тоже. Ведь в толпе называли Иоанна Илией. Когда он сказал, что это не так, половина его славы ушла в песок.

-Ты пророк?

-Нет!

Удивленно я смотрел в его серо-голубые глаза, взгляд которых был устремлен мимо нас в пространство. Иоанн почти не смотрел на окружающих. Его мир начинается где-то далеко, за сборищем суетливых людей. Я обратил внимание на то, что его глаза, окруженные морщинками, похожи на глаза жителей пустыни или моряков, привыкших всматриваться в дальние горизонты. Он говорит и слушает несколько рассеянно: голову дал бы на отсечение, что одновременно он прислушивается еще к чему-то.

- Кто же ты тогда? – в вопросе Ионы зазвучало пренебрежение.

Иоанн ответил строкой из Исайи:

- ” Я голос глашатая в пустыне…”

Тогда отозвался я:

-Во имя чего ты омываешь людей водой?

Его взгляд вернулся из дали и остановился на мне. Я разглядел в этих глазах огонь и страсть.

- Я омываю водой, – ответил он, одна

Его глаза снова устремились вдаль, за толпу, куда-то на другую сторону реки.

-… Однако есть уже Тот, Кто был прежде меня, а придет после меня…- Губы его задрожали, он не отрывал взгляда от горизонта и говорил так проникновенно, как женщина о любимом.

- Я недостоин развязывать ремешки у Его сандалий…

Но в ту же самую минуту мягкая нота оборвалась. Пророк воскликнул:

-Он придет и очистит вас огнем и духом!

Ласковые серые глаза внезапно стали страшными. Из них исчезла мечтательная доброта. Они начали метать искры. как головня, вынутая из костра и брошенная в воздух. Иоанн сделал шаг вперед. стиснул рукой свой посох.

- Змеиное отродье! Вы думаете, что скроетесь от божественного гнева? Сухое дерево не минует топор! Вы пришли спрашивать?

Иона отступал, а огромный пророк шел на него, гремя гневными словами:

-Вы хотите меня допрашивать? Я скажу одно: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь в прахе и пепле, как клялись жители Ниневия! Думаете, вы лучше их? – он обвел рукой круг. Иона спрятался за мою спину. Разъяренный пророк остановился передо мной и обращался непосредственно ко мне: его огненные слова летели прямо в глаза, как искры.

- Думаете, вы свободны от греха, потому что вы сыны Авраамовы? Смотри!

Он наклонился, сгреб с земли горсть маленьких, обточенных водой камней, сунул их мне на ладони к самому лицу;

- Из этих камней Всевышний сотворит новых сынов Аврааму, если захочет! Понял?

Меня объял такой ужас, что я не мог ничего ему ответить, Сам понимаешь, есть чего бояться, когда огромный разъяренный человек стоит рядом и угрожает тебе. Я не заметил, как остался один. Мои товарищи и саддукеи скрылись в толпе. Только я из всего посольства стоял перед Иоанном, и кричал он на меня. Глупой толпе, должно быть, это понравилось, потому что я слышал сзади и с боков насмешливые перешептывания. Если бы он бросился на меня со своей палкой, защитника бы не нашлось…

- Он уже идет! – снова начал говорить Иоанн, – Уже близко…

Грозно звучавший голос притих, взгляд скользнул мимо меня, словно я был ничтожной травой. Я понял, что этот человек жил как бы на границе двух миров; мира радости и мира гнева. Когда он смотрит близко – гневается, когда обращается вдаль – полон радости.

Лопата в руке его. – Иоанн говорил, точно напевал псалом, – он подбросит на ней пшеницу и отделит зерно от плевел. Зерно он собирает в амбар, а плевелы спалит огнем неугасимым…

На минуту он застыл неподвижно и искал взглядом Грядущего, как ищет земли заблудившийся моряк. Но стоявшие вокруг люди уже начали забрасывать его вопросами. Несколько раз их пришлось повторить, прежде чем его взгляд вернулся к людям.

- Что нам делать? – спрашивали они, – Что нужно делать, Иоанн? Что нам делать?

Иоанн смотрел на них, но не гневался. У него было новое выражение лица, как у человека, который переносит свою безнадежную любовь на встреченного ребенка. Последовал ответ:

- У тебя два плаща? Отдай один нищему…

Он обратился к мытарю, который стоял рядом со мной (а я даже не заметил, что оскверненный человек подошел ко мне на расстояние менее семи шагов):

- А ты бери лишь то, что тебе приказано брать.

Какой-то солдат, носящий знаки Иродова войска, спросил:

- А что делать мне?

-Служи, – сказал Иоанн, – за свое жалованье. Бодрствуй и стереги то, что тебе приказывают стеречь, но не бей, не убивай, не обижай людей…

Только тут я увидел какого-то амхаареца, крестьянина или рыбака, судя по выговору – из Галилеи. Это был крупный человек с широким, грубо отесанным лицом. Маленькие глазки терялись за пухлыми щеками. Ладони его были большими и загрубелыми. Он высунулся из толпы с растерянным выражением лица. Была в нем какая-то боязливость, смешанная с дерзостью, – такие лица первыми бросаются в драку,

ввязываясь в какую-нибудь историю на постоялом дворе, а затем первыми удирают. Несколько других галилеян, робких и неуклюжих, выпихнули его вперед. Должно быть, он завоевал их доверие, пообещав: ” Уж я-то ему скажу…” Однако теперь он забыл все слова и что-то бормотал себе под нос. Наконец, он выдавил из себя слова – и, разумеется, заорал, да так громко, что сам испугался своего крика.

- А нам что делать?

Иоанн задержался перед ними. Свою руку, дочерна опаленную солнцем сверху, и светлую снизу, он положил на плечо рыбака. Глаза пророка задержались на галилеяне дольше, чем на ком бы то ни было другом. Он, такой рассеянный, замечающий только половину того, что происходит вокруг, сосредоточенно впился взором в тупое лицо рыбака.

- Закидывай свои сети, – ответил он. – И жди… Жди…

И пошел к другим людям, которые теснились вокруг него. Поддаваясь непонятному внутреннему побуждению, подался к нему и я (с тех пор, как Руфь больна, я не могу молчать о своих горестных заботах), и оказался в группе людей для свершения омовения. Возле меня галилейский рыбак рывками снимал с себя хитон, обнажая бронзовый торс. Это было просто смешно. Иордан, должно быть, переполнился грехами амхаарецов, мытарей, падших женщин, – всех тех, кто не выполняет Закона. Я же стараюсь соблюдать его как можно тщательней и каюсь за грехи всего Израиля. Я пришел к Иоанну не для очищения, а чтобы обрести здоровье для Руфи. Тем не менее, я приближался к воде, попутно наматывая плащ на руку. Хотя это было неправильно, я готов был участвовать в омовении, лишь бы заслужить этим милость пророка. Проходя мимо него, я поднял взгляд (иногда мне кажется, что одни глаза могут выразить мою нужду) и сказал почти робко:

- Что мне делать, равви? Моя…

Он прервал меня жестом. Впрочем, когда он касался ладонью моего плеча, в этом движении не было гнева. Теперь он не кричал, как раньше, а проговорил:

-Служи, как сможешь. Умей отказаться. И жди…

Странно, правда? Он сказал мне “жди”, как тому галилеянину.

Впрочем, он, быть может, говорит это всем. Ведь все считают, что он только предвестник кого-то другого. Но слов ” умей отказаться” я совсем не понял. От чего я должен отказзаться? От служения Всевышнему? Но я не отрекусь от этого, пока жив!

Вода реки, теплая и мягкая, обтекала мои плечи. Иоанн говорит, что она очищает, но мне показалось, наоборот, что она оскверняет и покрывает тиной. В толпу я вернулся пристыженный своим поступком.

Тебе, должно быть, смешно то, что я позволил себе войти в воду вместе с мытарями и распутницами. Мне не хотелось возвращаться к моим хаверам, да они, к счастью, и так куда-то исчезли. Я укрылся среди прибрежных кустов и, сев на землю, стал думать, как нелепо поступил. Какая польза мне от этого очищения, коль скоро я не получил взамен даже обещания здоровья для Руфи? Впрочем, Иоанн, как выяснилось, никого не исцеляет. Он не принимает тех, кто приносит ему больных. “Мое время коротко, – говорит он. – Моя работа это приготовление пути. Когда Он придет…” И снова смотрит сквозь людей. Короче, я погружался в Иордан попусту и сам потешался над тем, что каждому из нас случается делать глупость.

Над рекой я просидел целый день. В Иерусалиме, должно быть, холодно, даже отсюда видно, что над холмами Иудеи висят тяжелые тучи. Здесь воздух насыщен духотой, и кусты усыпаны цветами. Впрочем, может быть, есть еще что-то, из-за чего я не спешу с возвращением в город. Там Руфь, а мне, хотя и люблю ее и сделаю все, чтобы она была здорова, все труднее смотреть на нее. Ее болезнь уже стала моей болезнью. Снова наступил вечер, и, Иоанн перестал совершать омовения. Толпа, как и вчера, расползлась по берегу. Снова зажгли костры, торговцы с шумом складывали свои лепешки, рыбу, овощи, фрукты, а также кувшины с молодым вином. Неподалеку от себя я заметил группу галилеян, тех самых, которыми предводительствовал рослый рыбак. Впрочем, они все кажутся рыбаками. Они уселись вокруг костра, прочли молитву и начали есть. Завязался разговор. Мой рыбак что-то рассказывал низким рокочущим голосом. В кругу своих он не только не выглядел робким, а. скорее, чересчур шумным. Говорили и другие. Здесь же. прямо перед собой я увидел освещенное светом костра лицо юноши, красивое, почти девичье. Этот говорил тихо и редко. До моих ушей долетело, как он обратился к человеку, сидевшему спиной ко мне. “Я не видел тебя возле пророка, Нафанаил…” Что ответил собеседник, я не слышал, только увидел, как он указал рукой на высокую смоковницу, растущую чуть выше по берегу. “Всегда-то ты мечтаешь” – произнес с улыбкой юноша. О чем могут мечтать такие люди? Я решил, что о новой лодке, сети, развлечениях, паре легко заработанных динаров, о девушке… Тем временем Симон (так звали этого рослого рыбака) сказал: “Это не мечта. Пророк Иоанн ясно говорит, что Он может придти в любое мгновение, и велит ждать…” Представь себе, они думают о нем, словно это человек, который, стоит только оглянуться, выйдет из-за кустов. Я продолжал прислушиваться, потому что меня развлекал их разговор. “Кем Он будет?” – спросил кто-то из них. “Как это кем? – засмеялся ясимон. – Мессией! Он придет в доспехах. с мечом, окруженный воинами, или же приедет на коне, как римские центурионы…”- ” И начнется война? Симон, как ты думаешь? – “Кто знает, будет ли она нужна. Может быть. все падет от одного Его взгляда.” – “А мы как же?” – “Пойдем за Ним” – горячо воскликнул Симон. Сбоку кто-то от души захохотал без малейшей горечи. “Да разве, нужны будут Ему такие, как мы? Как ты думаешь. Иоанн? ” – спросили юношу с лицом красивой девушки. “Я думаю, – сказал тот спокойно и свободно, как и прежде, что хотя мы бедняки и грешники, а все же будем Ему служить. Что из того, что Он даже не заметит нас? Мессии приятно служить даже издалека…”

” Ничего не понимают” – думал я, лежа на разостланной симле и глядя в небо. Звезд не было видно, как и в предыдущие ночи, густой туман носился над рекой. Луна еще не появилась. Было темно и только поблескивали костры. которые как бы удваивались благодаря своим отражениям в воде.

Я думал о Руфи – и еще о Том. кого ждет Иоанн. Эти мысли вытесняли и смешивались друг с другом.

Заснул я поздно, но встал, отдохнувшим и бодрым. Моих галилеян уже не было; должно быть, они отправились с толпой, которая окружает пророка. Туда же пошел и я. Мне хотелось еще раз посмотреть на Иоанна, прежде чем отправиться в обратный путь. Я обогнал высокого человека с темными и как бы пронизанными золотом волосами, ниспадавшими на плечи. Он шел, задумавшись. Я протиснулся через толпу.

Иоанн стоял в гуще людей, которые снова теребили его, и отвечал на вопросы. Взор его снова устремлялся сквозь толпу, и, пожалуй, он был тревожнее, чем вчера. Для того, чтобы сосредоточиться на беседе с окружающими, он напряженно хмурился, словно певец, который хочет петь, а вынужден слушать нудную болтовню. Однако, в тот же момент, когда я пробился из толпы во внутренний круг, я увидел обращенные ко мне и расширенные волнением глаза пророка. Я сделал шаг назад, потому что мне показалось. что им снова овладевает гнев, однако тут же я понял, что его взгляд был устремлен не ко мне, а к кому-то . стоявшему рядом. Губы Иоанна не были гневно сжаты, наоборот, казалось, что они дрожат от какого-то волнения. Я обернулся, чтобы понять, на кого он смотрит. Высокий темноволосый человек, мимо которого я прошел, стоял теперь рядом со мной. У него было лицо, которое невозможно забыть, лицо человека, которого как будто когда-то ты встречал, но только забыл, где и когда. Как описать это лицо? Некоторые лица, например, какими-то черточками похожи на профили птиц или зверей. Черты этого лица казались общими для всех человеческих лиц, но это не была заурядность или обыденность. Вот только казалось, что в его взгляде собралась вся человеческая доброта. Он беспрепятственно шел к Иоанну, а тот двигался к нему навстречу. Притихшим, глубоким и дрожащим голосом пророк сказал:

- Вот Ты и пришел…

Иоанн сделал движение, точно хотел упасть на колени, но человек медленно приблизился и взял его за плечи.

- Я пришел, чтобы принять от тебя омовение.

- От меня? – выкрикнул Иоанн – Никогда ! Ведь это Ты…

- Так должно быть, – ответил тот со спокойной решимостью.

Мне хотелось посмотреть, как над ним будет свершен обряд крещения, но люди тесно сомкнулись в круг (я видел моих галилеян, вовсю пробивавших дорогу локтями), а я совсем не желал толкаться. Я решил возвращаться и уже перешел Иордан, как вдруг мне показалось, что за спиной раздался удар грома. Я оглянулся. Высокий человек как раз выходил из воды и одевал хитон. Иоанн же что-то говорил, показывая на него рукой. Однако, толпа стояла слишком плотно. Я отвернулся. Меня объяла совершенно беспричинная грусть, как будто что-то прошло мимо меня, а я не сумел этого удержать. “Зря я приходил сюда”, – подумал я и тяжело двинулся по осыпи в гору. Весь день я, сгорбившись, брел под холодным, пронизывающим до мозга костей дождем.

ПИСЬМО 3

Дорогой Юстус !

Есть кое-какие новости; на этот раз речь не об Иоанне, сыне Захарии. Другой затмил его славу. Люди как раньше шли на Иордан, теперь тянутся к пришельцу из Галилеи, который со своими братьями и друзьями пришел в город. Его называют пророком, хотя Он ничего не предсказывает. Пророки завоевывали сердца царей, колебали престолы и Храм. Он же не обращается к царю ( в этом надо отдать Ему должное- только глупец может уважать распутника из Тивериеды) или к Синедриону. Он просто идет по нескончаемым дорогам, проповедуя амхаарецам и всякому прочему сброду среди которого достаточно грешников, мытарей и нищих. Он никому не навязывает своего учения и провозглашает его, запросто присев под дерево на краю дороги или на любой камень, лишь бы была тень. О чем Он говорит? Я не мог бы рассказать тебе об этом, если бы не слышал сам, потому что каждый улавливает в Его речах что-то свое. Для одних это просто символ, для других слишком мудро; те упрекают Его в излишней простоте, эти в заумности: есть и такие, которых Он обидел, есть другие, которых Он зажег и увлек. Но все соглашаются в одном; говорит Он хорошо. и речь его течет плавно. ровно, переходя в мелодичный напев. В мягком голосе и за ласковыми словами кроется сила. Пусть только кто-нибудь попробует с Ним заспорить; Он загорается и мечет слова. точно молнии. Люди твердят, что еще не слышали никого, кто бы так говорил. Из того, что мне о Нем рассказывали, я полагал, что это один из учеников Гиллеля, который повторяет учение старого мастера. Он даже несколько раз повторил фразу, которую любил произносить Гиллель; если человек хочет, чтобы другие ему сделали добро, то он сначала должен сделать это для них. Но скоро я убедился, что Он не ученик Гиллеля. Гиллель, как истый фарисей, учил пониманию Писания. Этот же Проповедник говорит смело и не всегда опирается на Писание. Но нечто от пророка в Нем есть – чувство независимости… Да и Гиллеля он не мог знать; это человек моих лет, а то и моложе.

Потом я подумал, что, может быть, Он ученик Иоанна, ибо Он тоже совершает омовение. Но оказалось, что омывал кающихся не Он сам, а только Его ученики, а теперь и они перестали. Он не ученик Иоанна. Даже не хочется рассказывать тебе всего… Если Он был учеником Иоанна, то учеником неблагодарным, потому что Он затмил своего учителя, как одним дуновением гасят светильник. Потоки людей, стекавшихся в Бетавару, иссякли как Кедрон в месяц Ияр. Поэтому, наверное, Иоанн теперь покинул устье Иордана и направился в Тивериаду. где, стоя перед дворцом, мечет проклятья на голову тетрарха. Первым, кого увидел Антипа по возвращении из Рима, был пророк, предсказавший ему за кровосмешение позорную смерть в далеких западных землях. Другой человек смирился бы или приказал изгнать наглого пророка обратно в пустыню. Антипа же – сама нерешительность, сидит, говорит, прижавшись к Иродиаде и дрожит от страха перед предсказаниями. А еще хочет, чтобы римляне вручили ему власть над Иудеей!

Вернемся к пророку из Иудеи. Зовут Его Иешуа – Иисус. Имя такое же дерзкое, как и Его слова. Я не мог выяснить, как зовут Его отца. Сам Он этого имени не называет никогда, а себя называет очень странно; Бар Энаш – Сын человеческий. Как будто не все мы рождены от человека. До этого Он был плотником в Назарете – этот город среди галилеян имеет репутацию осиного гнезда. Он изготовлял столы. стулья, сохи. строил дома и. говорят, хорошо знал свое ремесло. И вдруг все бросил и отправился проповедовать! Он мог бы неплохо прожить честным заработком, однако предпочитает быть скитальцем и кормиться подаянием. Не правда ли, странно? Каждый из нас, если и шумел немного в молодости, с возрастом привязывается к спокойному и обеспеченному образу жизни, а Он, напротив, достигнув зрелых лет, сменил тихую и устойчивую жизнь на неизведанную и грозящую опасностями.

Что тебе еще сказать о Нем? Не постится, не назорей, не воздерживается от вина… Зато – творит чудеса. Это привлекло к Нему множество почитателей. Можно на три четверти не верить тому, что болтают о Нем люди, однако нельзя же все отрицать. Я сам говорил с теми, кого Он исцелил от горячки одним прикосновением руки или кому вернул зрение, залечил язвы. Ты, наверное, удивляешься, зачем я разговариваю с людьми, которые воспользовались силой Галилеянина? Болезнь Руфи, к сожалению, сделала меня таким. О ней я ничего не пишу. Да и к чему? Если бы что-нибудь изменилось… Но все по-старому! Вернее, наоборот – каждый день приносит новое, но – новое ухудшение. Болезнь катится, как груженая телега под гору. Что же задержит Руфь теперь, когда каждый день все более ослабляет тело? Последний лекарь, прежде чем уйти, сказал с деланным энтузиазмом: “Положимся на силу молодости. Молодость творит чудеса…” Но ты ведь знаешь, что у них значит такое утешение…Да если бы молодость и была лекарством, то с каждым днем его сила уменьшалась бы. Не молодость пожирает болезнь, а болезнь пожирает молодость. Повозка катится все быстрее и может так катиться еще очень долго. Должен сказать – К счастью! – Однако не могу решиться на это слово. Я уже писал тебе, что похож на город, который хочет сдаться, однако враг не принимает капитуляции и приказывает сражаться дальше.

Мне стыдно, что ради избавления от этой муки я готов идти к Галилеянину и просить Его о помощи. Не осуждай меня, Юстус! Мне говорили, что у себя в Гилилее он сотворил удивительное чудо в Кане – это городок, расположенный высоко над берегом Генисаретского озера, там галилейские женихи справляют свадьбы. На одно из таких празднеств Он и попал – Его пригласили, и Он пировал вместе с гостями. В этом Он весь! Пошел пить вино и есть медовые лепешки с галилейскими крестьянами, у которых обычаи, как тебе известно, простецкие и которые всегда готовы к пьянству и дракам. Можно ли уберечься от осквернения с такими людьми? Там никто не заботится о молитвах и постах, о собирании крошек, об омовении сосудов. Гости на таких свадьбах сначала пьют, сколько влезет, потом отплясывают до упада и орут всякие песни и, наконец, начинают тискаться по углам. Ни один из фарисеев не вошел бы в такое общество! Мы должны подавать амхаарецам добрый пример, а не потакать их распущенности. Между тем, Галилеянин не только сидел с ними, но, когда не стало хватать вина – Он превратил в вино воду! Если это чудо действительно произошло, то можно только сказать, что бесценный дар оказался в негодных руках. Пророк должен возвышаться над людьми, не так ли? Можно давать голодным хлеб, но не вино! Мои слуги каждый день выносят нищим корзину хлеба, а мой управляющий недавно подсчитал, что, если бы я ежедневно раздавал по два хлеба каждому из верных евреев Иудеи, Галилеи и диаспоры, мое состояние выдержало бы такое безумство в течение трех дней!

Что бы произошло, если вместо хлеба и призыва к молитве я давал бы каждому кувшин вина и поощрял развлечения! Необдуманная милостыня делает нищих легкомысленными.

Впрочем, этот поступок надо бы еще оценить с другой стороны. Ради первых встречных Он огромное количество воды сделал вином, чтобы они упились среди криков хмельного веселья. Но другим, которые не попались Ему на дороге, что Он сделал? Разве не должен Он, имея такой огромный дар, искать самых нуждающихся? Разве не справедливей было, чтобы Он вылечил мою Руфь, а не заливал вином (вероятно, самым лучшим) дом какого-то там гилилейского мужика? Если бы он ее вылечил… Если бы это произошло, я бы сумел отблагодарить Его.

Перед праздниками Он прибыл в город. Я решил посмотреть на Него и, узнав. что Он расположился с учениками и слушателями под Соломоновым портиком, отправился туда. Сборище воняло чесноком, луком и старым оливковым маслом, Одни амхаарецы: крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники- все кричат преимущественно на том ужасном нечистом языке, который распространен в Галилее. Я медленно прошел мимо них, притворяясь погруженным в свои мысли, но из-под надвинутого на глаза тюрбана с интересом смотрел на Мессию! Теперь скажу тебе, кто этот Галилеянин, Это тот высокий Человек. которого с таким пылом встретил Иоанн и потом крестил в Иордане! Я уверен, что не ошибаюсь. Ведь у Него такое лицо, которое не забывается. Я тогда писал тебе: лицо Человека…Напрасно ищу нового определения. но знаю, что предыдущее ни о чем не говорит. Как тебе описать Его? Высокий, хорошо сложенный. с лицом, выражающим бесконечную гармонию…Я снова затрудняюсь… Его лицо, в самом деле, подходит к его виду. голосу, словом… Оно спокойно- но не безжизненно. Наоборот, я бы сказал, что в нем слишком много жизни. Только вот слово “слишком много” опять-таки не соответствуют действительности. Оно как бы образец человеческого лица, такое, какими должны быть лица всех людей. Эти проклятые греческие ваятели, которых ывывез Антипа, были бы восхищены, если бы Он захотел позировать им. и наверняка сотворили бы новую статую для цирка в Хаза Касарии. Только смог ли бы кто из них, даже самый талантливый в своем бесстыдстве изобразить такое лицо в камне? Оно до такой степени выразительно, что невозможно свести его к чему-то однозначному, схваченному одним взглядом, У любого лица есть черта, которая особенно выделяется среди других. Например, если бы я хотел изобразить твое лицо (прости за безбожную мысль)- я бы показал мыслящий лоб над напряженно сдвинутыми бровями, и остальное было бы уже не важно*) Но у Галилеянина каждая черта лица полна значимости, Его чело мыслит, его губы… его губы… губы любят, и по-другому я не могу сказать о них, Тонкие губы, окруженные бородкой, говорят ли они или сомкнуты, всегда точно кричат о любви, Так и глаза Его черны, словно бездонный колодец, который своей глубиной зовет и искушает. Я больше не буду тратить силы на описание этого лица. Из моих слов ты не как не сможешь составить о нем какое-либо представление… Мое перо беспомощно скользит по табличке. Я мог бы дать тебе тысячу описаний, но невозможно связать их в единый образ.

Итак, я проходил около Него, а Он, окруженный своими, что-то говорил. Прикидываясь заинтересованным, я задержался возле этой группы. Он не обратил на меня внимания, продолжая горячо и уверенно, подкрепляя слова движениями рук; “Приблизилось Царство Небесное…” Я спросил с неприязнью:

- Что ты называешь, равви?

Я назвал Его так только из вежливости, Он бросил на меня быстрый взгляд и тут же ответил:

- Пророки – вплоть до Иоанна – провозглашали Закон. Кто знает его – тот знает о Царстве все, кто его отрицает – не знает ничего. Закон вечен. Минут небо и земля, но ни одна буква закона не изменится…

В этом ответе весь Он! Простой, твердый язык амхаарецов, слова кажутся ясными, наивными и простыми. Глубина Его речи не в словах, а за ними: они вспыхивают – и не гаснут. Ты как будто идешь с факелом по пещере, а он показывает тебе дорогу. Пророки. Закон. Царство – откуда этот назарянин из маленького городка так хорошо знает Писание? А он уже вернулся к проповеди. Уман! Притчи он складывает мгновенно;

-Был царь, который хотел взять себе жену брата. Он отослал собственную жену к ее отцу и велел передать: ” Мне не нравится твоя дочь, она не умеет красиво петь и не старается порадовать меня, зато сварлива, и ее язычок работает как прялка. Да и достаточного приданого за ней я не получил. Забирай ее обратно…” Но отец отосланной жены разгневался и велел послам передать царю: “Ты плохо поступил, ибо знал, когда брал мою дочь замуж, кого берешь, и не была она тебе плохой женой до тех пор, пока не понравилась тебе жена твоего брата. А теперь ты одно беззаконие прибавляешь к другому. Верни моей дочери свою любовь, жену же брата отдай ему, чтобы мы не объединили свои войска и не отомстили тебе за женщин наших, а твое царство не отдали другому”. Вот и я говорю вам: кто оставил свою жену, чтобы взять другую – виновен в прелюбодействе, и кто взял разведенную себе в жены- виновен в прелюбодействе…

Снова за словами – пропасть. Вроде бы он только рассказывал о распре Антипы с Аратой*), но вдруг Его мысль точно оторвалась от земли и улетела ввысь. Царство, которое могут отобрать у царя другие, и царство, о котором Он говорил, что оно близко – не две ли это стороны одного понятия? У меня было желание спросить Его об этом, но я отошел, решив, что человеку моего положения не пристало стоять в толпе амхаарецов. Должен, впрочем, признаться, что я никогда не слышал человека, который бы говорил так, как Он.

Я размышлял – и боролся с мыслью: а что, если Он сможет вылечить Руфь? Я уже писал тебе когда-то, что эта болезнь как горб. Если бы она исчезла, то жизнь стала бы такой легкой, что даже не верится. Подчас я думаю. что тогда не было бы ничего. что мешает счастью. А иногда кажется, что если бы ушла эта забота, то выползли бы из тайников другие, – которые она сейчас заглушает. Может быть, настала бы минута, когда я подумал бы, что лучше уж болезнь Руфи… Нет! Нет! Это невозможно! Ничего не может быть ужаснее этой болезни!

Я не мог совладать с желанием обратиться к Нему. Разумеется. мне не хотелось бы смешиваться с толпой нечистых. Проще всего было бы послать к Нему слуг и позвать к себе в дом, однако этого я тоже стремился избежать. В Великом Совете и в Синадрионе о галилейском пророке говорили с презрением. Что бы там подумали, если бы я пригласил его к себе? Меня бы засмеяли. Очень возможно, что они сочли бы это осквернением. Мне пришло в голову, что я мог бы встретиться с Ним тайно, ночью. В этом была только одна трудность: неизвестно, где Его искать. Он подобен птице, которая каждую ночь прячет голову под крыло уже на другой ветке. Поэтому сначала нужно было с Ним договориться. Но не идти же к Нему! И потом, Он же ни минуты не бывает один. Его постоянно окружает толпа – даже когда Он есть, вокруг Него множество учеников.

Через пару дней на помощь пришел случай. Среди учеников пророка я увидел знакомое лицо. это маленький торговец в Бецете, родом из Кариота, – я несколько раз делал покупки в его лавке и разговаривал с ним. Он человек неглупый и, несмотря на молодой возраст, известный. Внешность у него скорее грубая: плюгавый, хилый, кашляющий. руки дергаются, скользкие и вечно потные ладони. Торговля у него не шла – да и кто в Бецете способен выдержать конкуренцию с левитами, которые ворочают деньгами Анании и его сыновей. Кредиторы забрали у него все, я уже думал, что он совсем сгинул, а он тем временем объявился возле Пророка. Иуда ходит вслед за Ним, слушает Его с таким видом, словно он самый уважаемый из слуг своего господина. Мне удалось отозвать его в сторону. Мокрая ладонь зажала пару сиклей, которые я ему сунул и он обещал устроить ночью встречу с Пророком.

Вчера он прибежал ко мне и сказал, что Галилеянин должен ночевать в маленьком домике на Офеле, и. если я приду перед второй стражей, то смогу поговорить с Ним. Меня это предложение не очень устраивало: Офель пользуется дурной репутацией. Отправляться ночью в этот лабиринт зловонных трущоб небезопасно. Однако, я подумал, что это единственная возможность поговорить с Пророком, не вызывая сплетен. В душе я клял себя. что я- один из почтеннейших людей Иудеи. член Синадриона и Великого Совета – должен тайно встречаться с Пророком амхаарецов.Но выбора не было, потому что перед моими глазами постоянно встает все более бледное лицо Руфи и ее черные брови. стянутые в узел боли.

Вечером я вышел из дома, закутавшись в черную симлу. Почти полная луна освещала город неверным светом, каждую минуту ее закрывали несущиеся по небу тучи, гонимые и раздираемые ветром. Меня сопровождали двое слуг, вооруженных мечами и дубинами, Мы спускались по ступенькам в черную глубь Нижнего Города. Над нами раскинулся акведук. Из благопристойного района дворцов мы спустились в яму. в мрачное скопление глинобитных строений. Здесь живет самая беднота и здесь же в дни праздников останавливаются те паломники, которым не найти лучше места

для ночлега. К счастью, праздники уже кончились, и поток чужаков схлынул. После них остались груды мусора и навоза. Всюду распространяется зловоние, из черных отверстий дверей выливается смрад отбросов и нищеты. Наши шаги громко раздавались в тишине, нарушаемой только храпом, который доносился из всех углов.

Мы бы наверняка не нашли дома этого Фигелла, в котором находился Галилеянин, если бы на звук наших шагов не появился из какой-то черной ниши мой Иуда. Как видно, он ожидал нашего прихода.

-Сюда, равви, сюда, – сказал он. – Осторожно, здесь можно сломать ногу…

Мы стали подниматься по разрушенным ступенькам, проходили по грязным закоулкам, плутали между обшарпанными стенами. Тучи снова закрыли луну: ветер усилился и завыл в узких улочках. Я чувствовал, как во мне нарастает тревога по мере продвижения вглубь, прямо в сердце этой громады, без всякой надежды самостоятельно найти обратную дорогу. Я даже не представлял себе, что в Иерусалиме, почти у подножия Храма, существует такое скопище гадости! До сих пор я знал Нижний Город только с дороги между Гистосом и Царскими Гробницами, Силоамским бассейном и воротами у Источника. Иуда же вел нас все дальше, скользя впереди ловко и быстро, как ящерица среди руин. Он знает здесь каждый закоулок. В темноте здания и лачуги казались нагроможденными друг на друга, подобно людям, взбирающимся в гору по трупам товарищей. Смрад людского гноища атаковал нас то слабее, то сильнее.

Наконец, у какой-то полу иссохшей смоковницы, скрипящей в пронзительных порывах ветра. Иуда остановился. Перед нами была стена, а в ней низкие двери. Он сделал знак подождать, а сам скользнул внутрь. Дерево его содрогалось, а шелест его иссохших листьев был похож на звон медных монеток. Несмотря на плотный плащ, мне было холодно, я чувствовал, как по телу бегают мурашки. Мои люди беспокойно озирались. Я подумал, что место, в котором мы оказались, наводит страх и на них.

Из темноты раздался голос Иуды:

- Выходи, равви! Учитель не спит и согласен поговорить с тобой. Твои люди пускай подождут.

Я неохотно расстался со слугами. Вокруг был кромешный мрак. и я шагнул вперед. нащупывая дорогу. Однако. Иуда взял меня под локоть и повел. Это, кажется. был коридор, который, как мне казалось, тянулся очень долго. За стенами шумел ветер. Я не чувствовал его, а только слышал, как раздавалось протяжное завывание.

Вдруг коридор кончился, а вместе с ним и темнота. Я оказался в маленькой горнице, освещенной светильником. В ней стояли две лавки и еще несколько убогих предметов. В глубине было окно, прикрытое занавеской, которую ветер время от времени дергал, будто хотел оторвать. На одной из лавок задумчиво и неподвижно сидел Галилеянин, подперев голову руками. Я смотрел на Него сбоку. На фоне освещенной стены четко вырисовывался его профиль: острый, твердый, немного угловатый и одновременно удивительно мягкий и кроткий в своих линиях. Длинный и изогнутый, точно лук нос с выразительными ноздрями, узкие нежные губы, решительный подбородок… И – глаза, полные всех оттенков тепла и сочувствия. Но снова то же тревожное противоречие. Можно сказать о Нем, что Он красив но в этой красоте нет ничего женоподобного. Если глаза его очаровывают, то губы, можно сказать, все судят. Они говорят о силе и непреклонной воле. Возможно, это властолюбие? Впрочем, нет… Страсти пылают, как костер, но под их жаром скрывается слабость. Самолюбие может быть упорным, но и оно теряет покой и равновесие по мере приближения к цели. Этот же человек может желать чего-то до безумия, но все-таки не протянет к предмету своих желаний разгоряченную руку. Даже самые непобедимые искушения не сделают Его тираном.

Я стоял у порога, прищуривая глаза. Меня охватила робость, и ты не удивляйся этому. Он, может быть, и обычный амхаарец, но смотреть умеет, как царь. Он поднял на меня взгляд. Правда спокойный и не суровый, скорее ласковый и удивительно проницательный. Когда он на меня смотрел, у меня появилось чувство, что Он все во мне видит, все знает, и никакие слова Ему не нужны. Иуда исчез, мы остались в комнате вдвоем. Внезапно он улыбнулся. Такая улыбка похожа на луч солнца, который

сразу очищает небо и исцеляет от нерешительности. Я ответил ему улыбкой и. желая быть вежливым, сделал шаг к нему, сказав:

- Приветствую тебя, добрый равви…

Спокойным движением Он указал место рядом с собой.

- Почему ты называешь меня добрым? – спросил Он. – Добр только Всемогущий…

Его вопрос мог означать только одно: ” Или ты считаешь Меня кем-то близким Всевышнему или, как мои крикливые противники, видишь во мне орудие сатаны?” Я заколебался. В самом деле. что я знаю о Нем? И тут же решил, что не добьюсь для Руфи никакой помощи, если не окажу ему должного Уважения. Пускай Он настроен дружелюбно, нельзя же сказать человеку в глаза: ” Ты слуга Велиала…” Поэтому я ответил:

- Я верю, равви, что Ты пришел от Него. Никто не смог бы без помощи Божией сотворить такие чудеса, какие сделал Ты.

Я присел на лавку и ждал, что Он ответит. Он же вглядывался в меня. Я бы дал голову на отсечение, что Он знал, зачем к нему пришли. Он спокойно начал:

-Веришь… Так знай: кто хочет увидеть Царство, должен родиться заново. Совершенно заново.

Я сосредоточился. Этот человек говорит о себе и своем Царстве как о вещах, означающих одно и то же, словно Он был не провозвестником и проводником в это Царство, а самим Царством. Что же это за царство, которого, собственно, и нет, потому что его нельзя увидеть? Нужно второй раз родиться? Эта мысль показалась мне забавной. Родиться заново? Что же это значит? Человек должен умереть и снова вернуться в мир? Или, может быть. старец станет ребенком и войдет в чрево матери? Последнюю мысль я высказал с некоторым даже пренебрежением. Нимб пророка сразу поблек в моих глазах. Всегда с Ним так; то Он говорит с неотразимой силой, страстно, а затем как бы отдаляется, и тогда все кажется обманом. Повторю еще раз: Он, наверное, смог бы быть тираном, но не хочет…

Однако, едва я высказывал это замечание, как почувствовал, что мои слова звучат фальшиво, словно со скрипом. Он, казалось, этого не заметил и продолжал дальше с силой в голосе;

- Знай, что тот, кто не родится от воды и Духа, не войдет в Царство. Плоть рождается от плоти и есть плоть. Ты прав: старик не возвратится в лоно матери. Но Дух рождает и рождает вечно. Не удивляйся, если я говорю тебе: нужно родиться заново. Ты слышишь этот ветер?

Он вытянул выразительную руку, на которой еще были видны следы тяжелой столярной работы, и приподнял колеблющуюся занавеску:

- Ты слышишь его шум, но не видишь его, не знаешь, откуда он прилетел и куда летит, но знаешь Того, Кто держит этот ветер в руке и повелевает ему дуть… То же самое и с рождением от Духа: ты не заметил его, а оно свершилось…

- Как? – воскликнул я. – Как, свершилось?

- Не знаешь? – спросил Он с мягкой иронией. – Ты, учитель, знаток Писания, преподающий галаху, сочиняющий агады…

И снова Он заговорил серьезно:

-Знай, что Я говорю вам о том, что мне ведомо, свидетельствую о том, что видел. Вы же Мне не верите… Найду ли я когда-нибудь веру на земле?

Теперь в Его словах как будто зазвучали боль и сомнение. Руки, которые Он поднял. восклицая, бессильно опустились, губы дрогнули, придавая лицу выражение жалобной просьбы. На мгновение мне показалось, что я вижу перед собой нищего, показывающего прохожим свои раны. То, что Он сказал, было обращено не ко мне. Он говорил в темноту, обращаясь к невидимому за стенами дома городу и всему широкому миру:

- Я говорю вам о земном – и не верите. Как же вы уверуете, когда Я буду говорить Вам о небе? А как достигнуть его, знает только Тот, кто пришел с неба? Сын человеческий.

По спине у меня пробежали мурашки. За каждым Его выражением таится пропасть! Он не повернулся ко мне, Глаза его были устремлены в пространство, спокойный и звучный голос с каждым словом звучал все тверже. Это был вызов. брошенный кому-то невидимому, окончание непонятного мне спора. Украдкой и несмело я взглянул в Его лицо. Мне все еще неясно, о чем Он говорит, да и не уверен, есть ли кто-нибудь, кто бы Его понял. Его мысли не вмещаются в слова… Он говорит как мудрец или как безумец… Родиться заново? Как? Значит ли это, что нужно что-то познать? Понять? Открыть? О чем Он говорит? Я чувствовал только одно – каким глупым было мое замечание о старце. который должен бы превратиться в младенца. Он-то наверняка имеет в виду какую-то возвышенную духовную тайну. Может быть. Он принадлежит к ессеям или саддукеям? Может быть, на него снизошло откровение, открывающее доступ к великим тайнам?

- Но, – продолжал галилеянин, – сначала Он должен быть вознесен подобно медному змею, которого Моисей установил на столпе у подножия горы Хорив. Тогда тот, кто взглянет на Него и уверует – не погибнет, родится – и навечно. Всевышний так возлюбил людей, что послал к ним своего единственного Сына, послал не для суда над ними, а для милосердия и любви, не для осуждения и кары – а для спасения и прощения. Кто от Него отвернется, тот сам погубит себя. кто к Нему придет- найдет спасение.

Не знаю, как долго Он говорил. Я потерял чувство времени, не отвечал и молча слушал Его слова. Я окончательно перестал их понимать. Но у меня зародилась уверенность, что тайна, которую Он несет – должна быть величайшей тайной на свете. Я совершенно не понимал, в чем же она заключается, и чувствовал только ее значимость. Чудеса и Царство – между ними есть какая-то связь. Царство приходит вместе с чудесами, а среди них величайшим, хотя и не самым заметным, является доброта. Это так мало – доброта: если верить Его словам, то “доброта” не заключает в себе даже тысячной доли истинного милосердия – Всевышнего. Но коль скоро Всемогущий добр, Он должен быть во всех отношениях совершенен. Можно быть абсолютно справедливым, но что значит быть абсолютно добрым? Справедливость знает свою меру, у доброты же ее нет. Есть только одна настоящая справедливость: бесконечный мир милосердия.

Лавка подо мной шаталась, глиняный пол, казалось, готов был уйти из-под ног. Весь мир делился этими словами на две части, До этого я был уравновешенным человеком, с устойчивым взглядом на жизнь: сомнения были мне чужды. Сейчас же я ни в чем не уверен! В меня вселилось какое-то беспокойство, вокруг все рассыпалось. Что-то подобное ощущают умирающие: им кажется, что они уходят из мира, а мир спадает с их плеч, рассыпается. как изъеденный молью плащ.

Я вздрогнул, когда Он встал с лавки. Он же торопливым шагом подошел к окну, повернул щеколду и распахнул с треском раскрывшиеся створки ставней. Блеск рассвета влился в дом вместе с последним дуновением ветра и погасил едва теплившийся огонь лампы.

- Свет пришел на землю, – сказал Он. В первое мгновение я решил, что Он говорит о начинающемся дне, но Его мысли были далеко.

- Однако люди, – продолжал Он, – боятся света и лучше чувствуют себя во мраке, который скрывает их злые дела. Свет зовет их, но они отворачиваются. Солнце ищет их, но они хотят тени.

Он поднял руки, на секунду прикрыл ими лицо, а потом оперся о раму окна. За нею виднелась зелено-белая стена Офеля, сверкающая в лучах солнца. Стихающий ветер шумел в ветвях деревьев. Тень человека с раскинутыми руками казалась перекрестком дорог. С горы до Храма доносился пронзительный звук серебряных труб, которым левиты встречали поднимающееся солнце.

Он не повернулся и стоял, как молящийся, который читает шему лицом к Храму. Тихим голосом Он кончил;

- В дне только двенадцать часов. Потом…- я снова почувствовал в Его словах боль, – потом… высоко…высоко…чтобы все…

Вскоре я ушел. Я ничего не сказал Ему о Руфи- не смог.

Едва я вернулся домой, как начал жалеть об этом. Вот она – эта болезнь. и рядом с ней вес бессмысленно. Это как колючка в ноге, которая сначала только докучает, а потом становится настоящим адом. Я потерял последнюю возможность. Что дал мне этот разговор? Я наслушался непонятных и. может быть, безумных речей. узнал. что должен родиться во второй раз. Вы и все! Что общего имеет здоровье Руфи с этими страшными советами?

Я кончаю это письмо, глядя на ее угасающее бледное лицо. О Юстус! Ну, почему это так?! Ведь я – человек, который мог бы непрерывно и. Наверное, лучше многих возносить хвалу Предвечному! Иные и служить Ему не хотят, я же служу Ему всей своей жизнью – в ней нет ничего. что не было бы таким служением.

Вместо того, чтобы одобрить это, Он послал болезнь, которая постепенно, день за днем уничтожает меня. Вместо врагов Он поражает своих самых ревностных служителей. Чудо доброты, о котором говорил Галилеянин – не печальная ли это шутка? Разговор Юстус ни в чем мне не помог, и даже, сдается мне, после него отчаяние мое возросло. Именно после всего, что Он говорил. Раньше можно было хоть примириться с миром. Теперь же – нет. Нет! Нет!

ПИСЬМО 4

Дорогой Юстус !

У меня все по-прежнему. Пророк ушел – возвратился в Галилею. Со времени нашего разговора в лабиринтах Офеля я ни разу его не видел, но знаю, что потом Он какое-то время находился в Иудее, пока не разнеслось известие об аресте Иоанна. Подстрекаемый Иродиадой Антипа дождался момента, когда пророк покинул Тивериаду, чтобы вернуться на Иордан, и послал вслед ему своих воинов. Они настигли его и схватили. Заключен он в Махероне – это старая крепость в горах Моава, в которой Аристобул оборонялся от римлян*). На месте разрушенной ими цитадели Ирод выстроил новую на свой манер; гигантских размеров и совершенно безвкусную. Ее стены окутаны мраком. Как-то раз я был там. Это крепость, которую без хитрости и обманных маневров взять невозможно; она стоит на скале, круто обрывающейся в море. Если смотреть со стены, то голова кружится сильнее. чем если бы ты стоял на краю Соломонова портика. С других сторон крепость тоже окружена глубокими ущельями, заросшими дикой густо переплетающейся растительностью. Оттуда поднимается затхлый запах от удивительных горячих источников. Ужасное место! На этих скалах, наверное, можно отыскать следы сатанинских когтей. Я представил себе, как целая стая злых духов вьется теперь над лежащим в подземелье пророком. Они охочи до таких, как он, певцов и мечтателей. С мечтами им легче всего пробраться в человеческое сердце, а однажды туда проникнув. они его не покинут. Не поможет ни “корень Соломона”, ни самое страшное заклятье.

Когда в народе распространился слух о том, что Иоанн брошен в Махерон, Иисус исчез из Иудеи. И Он прав – если уж пророки начинают гибнуть, то один за другим. Вот тебе прекрасный пример: едва Иоанн оказался в тюрьме. как между саддукеями стали поговаривать о том, что следовало бы арестовать заодно и Пророка из Назарета. Мы в Большом Совете смотрим на него сквозь пальцы. Он нам не так уж и досадил, а пригодиться еще может. Не будем же мы сетовать на то, что Он громит саддукеев.

Итак, пророк вернулся в свою Галилею.

Вернулся и творит там чудеса. Я постоянно думаю об этом, ловлю каждое известие, которое люди приносят оттуда. В здоровье Руфи нет никаких изменений к лучшему. Я не могу думать от этом, не могу на это смотреть, не могу об этом писать – и ни на секунду не могу забыть об этом. Все другие мои заботы кажутся мельканием теней. Вроде бы они и важны, а на самом деле не достигают глубины и только покачиваются на поверхности. Только одно действительно важно и лежит на дне каждой мысли, как осадок на дне сосуда. Я живу, ем, пью, сплю, разговариваю с людьми, улыбаюсь им, погружаюсь в размышления – но все это одинаково хрупко, как только эта болезнь. А вернее, она еще и сон, ибо приходит даже ночью. Неизвестно, когда я перед ней беспомощнее – когда она мучает меня, одурманенного дремотой, или когда является при блеске солнца, беспощадная словно занесенный над головой меч.

Болезнь прячется глубоко, чуть ли не в самой душе человека. Врачи хотят ее оттуда выманить, строят для нее ловушки, но она не дает себя поймать. Болезнь редко выбирает худые и слабые тела, а, если и поражает их, то лишь пренебрежительным и милостливым ударом. Тело цветущее, прекрасное , молодое – вот ее настоящая добыча!

Сабатай говорит, что болезни – это пары преисподней, раздуваемые по всему миру сатаной. Может быть, он прав, однако я склонен думать, что в мире нет ничего, что не было бы сотворено Адонаем, что не носило бы божественной печати. Болезни так же были созданы в шесть дней творения. Сатана не делает нечто из ничего, он только пытается исказить дела Всевышнего.

Вот Пророк из Назарета побеждает болезни. Делает Он это с какой-то удивительной легкостью, как бы мимоходом. Я не знаю, что из рассказов о Нем является правдой, я лучше опишу тебе три чуда, о которых недавно услышал, Едва Он прибыл в Иудею (представь себе, Он шел туда из Самарии и по дороге задержался в Сихаре, два дня провел в разговорах с самарянами), как отправился в Кану, где незадолго до того совершил не очень-то благоразумное чудо превратив воду в вино. К Нему обратился некто из свиты Антипы, полу грек, полу араб и, как говорят, человек сомнительных добродетелей, уговаривая Пророка пойти в Капернаум и излечить своего сына, который лежал там, сраженный болезнью. Он раздал черни из толпы несколько ассариев чтобы она поддержала его и кричала: ” Помоги ему, Равви! Это добрый человек! Помоги! Вылечи его сына!” Едва Иисус вошел в город. толпа начала вопить:”Помоги ему, помоги ему!” Он задержался, скользнул по ним взглядом, нахмурился и ответил, словно человек, который принес сокровище. а ему напомнили о грошах: ” Вам что, непременно нужны знамения и чудеса? Без этого вы не можете уверовать? ” Люди умолкли и замерли. Пусть бы Он сказал: “Зачем вы этого негодяя называете добрым человеком?!” или ” Получили деньги, вот и орете! Замолчите – ведь он язычник!”…Так нет, Он не одобрил их за то, что они жаждали чуда. Будто не знает, что они только потому за Ним и ходят. Тогда отец этого юноши вышел из толпы и сам начал просить: ” Пойдем ,господин, вылечи моего сына ! Иди скорее, потому что он уже умирает. Дорога вниз не тяжела, а на обратный путь я дам Тебе осла. Пойдем, господин…” Учитель прервал его” Возвращайся домой. Твой сын здоров.” И двинулся дальше своей дорогой, а за Ним и толпа. Тот же буквально онемел. Какое-то время он еще бежал за Назерянином, что-то бормотал и все пытался уцепиться за Его одежду: потом остановился. почесал затылок, созвал слуг и отправился домой. На следующий день он был дома. И сын его действительно выздоровел – в тот момент, когда Он говорил: ” Сын твой здоров”. Понимаешь, Юстус? Он его вылечил одним словом, на расстоянии от Каны до Капернаума, Он не произносил заклятий и не касался этого юноши. Только произнес мимоходом, слегка нетерпеливо; “Сын твой здоров”. И в это мгновение лихорадка у юноши прошла. Кто знает, может тогда, на Офеле, Он мог бы так же сказать: “Она здорова”, – и Руфь выздоровела бы. Мне не пришлось бы звать Его домой. Напрасно я прошел мимо Него. Но смог ли бы я Ему поверить?

Другое чудо Он сотворил в Ахабаре. Он оказался в этом городке, потому что постоянно странствует от одного города к другому, точно не может усидеть на одном месте. Впрочем, кто знает, может Он правильно делает – возможно солдаты Антипы уже идут за Ним по пятам. К Нему подошел прокаженный. Прокаженный человек в разорванном хитоне, вошел в город! Чем карают за такое нарушение Закона? Предписание гласит, что надлежит созвать людей, дабы они камнями прогнали нечистого обратно в пустыню. Однако, Он остановился возле человека с закутанным лицом, точно не замечал его болезни, а тот начал выкрикивать: “Равви, исцели меня! Очисти, меня, равви! Я был грешен, но долго уже страдаю, исцели меня! Если хочешь, можешь меня очистить!” Поначалу, казалось, Он не слышал этих криков, но при последних словах – остановился и посмотрел на прокаженного. Затем протянул руку и коснулся его, сказав: “Хочу, очистись”. Мраморная кожа на ладонях нечистого посмуглела, будто на нее упала тень. Человек поднял руку и одним рывком сдернул с головы полотнище, закрывавшее лицо. Оно было словно охвачено пламенем: разъеденные болезнью места наполнялись плотью, язвы исчезали, будто смываемые невидимой губкой. “Равви!” – крикнул прокаженный и пал на колени. Плач и смех душили его, больше он ничего не мог выговорить. Пророк склонился над ним. “Иди с миром”, – сказал Он, – возьми двух воробьев, кусочек кедрового дерева и ветвь иссопа. С этим ты отправишься в храм к священнику. Пусть он признает тебя очищенным. А затем принеси жертву, как предписывает Тора. Не греши больше и никому не рассказывай, кто тебя исцелил”.

Снова эта легкость…Одно слово: “Хочу” – человек избавляется от самой страшной из всех болезней. И сразу же: ” Не рассказывай,” будто бы Он хотел сказать: “Пустяк. Не стоит об этом говорить”. А о чем тогда вообще стоит говорить? Если избавление от болезней и страданий – ничто, то в чем же тогда смысл его поступков? Я говорил тебе, что слова этого человека скрывают пропасть. Они, звучат как обычные человеческие слова, но если они уж раз произнесены, то не исчезают, а становятся все громче, нарастают, как эхо. То же и с Его поступком. Если бы Он исцелил только одного человека, можно было бы это скрыть. Но исцеляя стольких людей, Он точно изливает лавину, катящуюся по горному склону. Можно сто раз повторять: “Не рассказывай”. Несущиеся камни говорят сами за себя.

И, наконец, третье чудо. Он спустился к берегу озера в полюбившийся Ему больше других городов Капернаум, куда Его прогнали из Назарета (сейчас я расскажу тебе и об этом). В субботу Пророк явился в синагогу. Когда чтец закончил псалмы и обратился к собравшимся, чтобы назвали того, кто будет читать Писание, Назарянин поднял руку и смело вступил на кафедру. Распорядитель подал ему свиток. Он должен был уже начать читать, как вдруг среди толпы раздался дикий вопль. Это кричал бесноватый. Многих следующих Закону держит в своей власти сатана. Некоторые осведомленные соферы говорят, что не было случая, чтобы бесноватый перед кем-нибудь отступал. Люди отшатывались от человека, который метался, рвал на себе одежды и выл: рот его был полон пены. “Иди прочь! Прочь!” – кричал он.

- Зачем ты пришел? Прочь! Ты хочешь нас погубить?! Я знаю Тебя! Я знаю, кто Ты…”

- Молчи! – воскликнул Он.

Бесноватый остолбенел, из его рта потекла слюна.

- Выйди из него! – приказал учитель спокойным голосом.

Человек закричал так страшно, что перепуганные люди стали выбегать из здания. С шумом упал он ничком, разбившись лицом о пол. Он бился в судорогах, цепляясь пальцами за каменные плиты, но движения его становились все спокойнее. Наконец, человек вытянулся и застыл. Можно было подумать, что он умер. В синагоге воцарилась тишина. Люди замерли в тревожной неподвижности. Неожиданно лежавший поднял голову. Приподнявшись на руках, он взглянул на Назарянина, стоявшего на кафедре со свитком в руках. “О, Господин!”- прошептал он голосом человека, обретающего здоровье после долгой болезни, и подполз к нему, губами ища руки Пророка. Толпа разразилась вскриками удивления, восхищения и почтения.

Понимаешь ли ты, Юстус, всю силу слова этого человека? Сказать “хочу” и исцелить прокаженного; произнести “выйди” и изгнать беса, – это сила, какой мы еще не видели. Ведь, если каждая болезнь является сатанинским наваждением, то бесноватость- это болезнь всех болезней. Ты знаешь мечты наших врачей, которые надеются найти, наконец, траву или заклятье против всех недугов. Пророк из Назарета открыл нечто подобное. Он подчинил себе самую суть вещей.

Однако, может быть, болезни бывают различными и не каждая из них является наказанием? В последнее время я все чаще вчитываюсь в книгу Иова. За чью вину могла бы страдать Руфь? Не за свою – это ясно. За мою? Всевышний мне свидетель, что я стараюсь служить Ему изо всех сил, всегда поступать только так. Наверняка найдутся и более усердные. Но если я, фарисей, недостаточно чист, каков же тогда какой-нибудь амхаарец или, того хуже, язычник? Почему же за мои промахи кто-то должен страдать так сильно, в то время как родственники грешников не нарадуются своему прекрасному здоровью?

Вести о чудесах плывут в Иерусалим широким потоком. Знаешь, кто больше всего мне о них рассказывает? Тот самый Иуда из Кариота, который проводил меня тогда к Пророку. Недавно он прибыл в Иерусалим, снует по городу, будто кого-то выслеживает. Может быть, Он прислал его узнать, как настроено по отношению к нему духовенство, а может, и сам Иуда еще не знает твердо, оставаться ему возле Учителя или вернуться на Бецет? Забавный человечек. Слаб к деньгам. Не знаю, что бы с ним стало, если бы он вдруг стал обладателем большого сокровища. Наверное, он не пожалел бы для этого жизни. Двух динариев достаточно, чтобы вызвать у него волнение: на щеках сразу выступает лихорадочный румянец, глаза начинают блестеть. Иуда ненавидит тех галилейских рыбаков, которые так же следуют за Пророком, и считает их глупцами. Однако, по отношению к самому Учителю он испытывает страх, смешанный с удивлением. Я уже говорил тебе, что этот лавочник сам себе на уме. Он признался мне, что с его точки зрения, сила, которой обладает Иисус, больше Его умения ею распоряжаться. “С такой силой, – говорит Иуда, – можно сделать куда больше, чем преподавать тупым галилейским мужикам науку любви друг к другу”.

Но что именно должен сделать Пророк – этого Иуда, наверное, не знает. А может быть и знает, да не хочет посвящать меня в свои мысли. Мне кажется, что в нем бушует огромное море ненависти. Почему, нося в сердце эту ненависть, он и поднялся на возвышение. Я рассказываю тебе то, что слышал от Иуды, но мне кажется, будто я сам видел, как Он спокойно разворачивает свиток и голосом выразительным, звучным, полным разнообразных оттенков, читает текст. Он попал на Исайю. Пророчества сына Амосова должны нравиться Ему своей красочностью и напевностью больше других. Он читал:

- Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, исцелят сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить узников на свободу, проповедовать время Господне благоприятное.

Он замолк и поднял от свитка свои глаза, большие и темные, словно море при дуновении ветра. Так легко представить себе движения этого человека, если видел Его хоть раз! Когда же Он с силой, от которой вздрагивает, последовал за проповедником милосердных слов и поступков – это остается для меня загадкой. Думаю, что он с большей охотой направил бы силу Учителя на путь мщения. Он ненавидит купцов, которые разорили его лавку, ненавидит саддукеев и левитов, которые победили его своим золотом, ненавидит людей влиятельных, богатых и счастливых. Но одновременно он не ненавидит и подобных себе, жалких неудачников. Не стоит обольщаться его смирением – это всего лишь способ выжить, от которого он откажется сразу, как только представится возможность. Есть в нем какой-то бунт против всего, бунт оскорбленной гордости. Смешно – но порой мне кажется. что этот мелкий торговец, которого конкуренты выжили из его уголка на Бецете, носит в себе желания, во много раз превосходящие его маленькую персону.

Это Иуда рассказал мне, как Иисус был изгнан из Назарета. Ты знаешь, что это – город авантюристов, негодяев и обманщиков. Трудно себе представить, как человек, несомненно добродетельный и честный, провел в таком месте свое детство и юность. Быть может, живи Он среди других людей, Его поразительная мудрость была бы замечена раньше? А в Назарете его открыли только теперь, когда о Нем говорит вся Иудея и Галилея. Он явился в город и был встречен недоверчивым ропотом. Никто не любит признаваться, что не заметил того, на что другие обратили внимание. Назаряне собрались в синагоге, и лица их выражали тысячи сомнений. В одном они были единодушны: этот наггар, сестры и братья которого стояли среди них, чья мать стояла с женщинами по другую сторону ограды, должен был что-нибудь показать. К синагоге принесли несколько больных. Люди, столпившиеся в дверях, ожидали пророка. И Он появился, окруженный своими учениками. Между больными Он прошел, будто и не заметил их, никого не исцелил вошел в храм. Когда настал момент чтения Пророков, Он встал со скамьи сердце, произнес: “Ныне исполнилось это писание, слышанное вами!” – в синагоге царила гнетущая тишина. Люди смотрели широко раскрытыми глазами. “Вот когда – думали они. наступят долгожданные чудеса, и Пророк покажет, как никогда раньше, свою силу.” Они слушали Его, затаив дыхание, а Учитель говорил со все возрастающей силой;

-Слепцы! Вы слепы и глухи! Приближается весна, а вы не выходите с зерном в поле, приближаются дожди, а вы не собираете зрелых колосьев. Слепцы! Вы хотите знамений и не видите их. Хотите чудес – и не замечаете чудес! Эти слова вы слышите сотни лет. А что делают ваши бедняки? Разве не плачут они от холода и голода? Разве не страдают люди в оковах? А грешники? Ведь они грешат больше неведением, чем злобой. А благоприятное время, время прощения?

Где зерно, оставленное в поле для нищего? Где мир и святыня?

Плавно текла его речь, назареяне слушали ее довольно покорно. “Ой-ой”, – говорили там и тут, – смотрите, смотрите, как Он говорит! Даже не верится, что это тот самый плотник, которого много лет видели стругающим доски”. Они напряженно ждали чудес после проповеди, Когда же Он крикнул: “Слепцы! Знамений хотите, а знамения уже давно даны вам!” – они недовольно задвигались. Как это Он не хочет сотворить для них чудо? Назаряне решили, что уже достаточно наслушались. Мы тоже хотим что-нибудь увидеть! Кто-то прервал пророка и крикнул:

- Довольно слов! Сотвори Чудо!

Тут же отозвались другие:

- Чудо! Сотвори чудо! Чуда хотим! Слышишь? Довольно болтать!

Он смотрел на них холодно… Нет, я неудачно выразился. Он никогда не смотрит холодно, но когда люди настойчиво домогаются от него того, что Он им дать не хочет либо не может, взгляд Учителя становится как бы прозрачным и недвижимым, как у человека, пытающегося удержать слезы. Он смотрел на них поверх свитка. Толпа кричала все громче:

- Сотвори чудо! Довольно слов! Хотим чуда! Требуем чуда!

Может быть, и его братья кричали вместе со всеми? Он стоял лицом к лицу с этим воющим сбродом. Если Он знает людей, то должен был бы сообразить, что в такой ситуации тот, кто стоит и на сцене, всегда должен уступить. В игру вступала честь Назарета. Он мог сделать им чудо, а потом снова бросать гневные слова о их лживости, подлости, бессердечии, и Они бы покорно Его слушали. Но он сказал, что думает о них, а чуда совершить не захотел. Может, просто не мог? Когда Он совершает исцеления, то иногда говорит: “Вера твоя спасла тебя”. Может, и от Бога добро посылается человеку только тогда, когда он согласен принять такой дар, а если согласия нет, то добро превращается в зло? Учитель был непреклонен. Раздался топот

- Чуда! Чуда! Давай чудо – орали вокруг.

Он молчал, но не спускался с возвышения и дал возможность покричать еще немного, после чего, наконец, поднял руку, давая знать, что будет говорить. Назареяне тут же притихли. Они были уверены, что выиграли, ждали, что Он их попросит с уступчивой улыбкой: “Какое же чудо вам сотворить?” На устах каждого вертелась уже сотня замыслов. У каждого назареянина должен был тут же отыскаться сундук с золотом, земля вокруг города должна была начать приносить десятикратный урожай, родник, к которому нужно было спускаться с горы, непременно нужно было перенести на самый ее верх, скот должен был производить более упитанное потомство и никогда не болеть…

Он сказал:

- Вы требуете от меня чуда и кричите: “Чужих лечил, так покажи теперь, как исцелять своих. Всюду говорят о твоих чудесах в Капернауме и Кане. Мы не хотим выглядеть хуже других. Поскорее сотвори у нас что-нибудь великое, более великое, чем где бы то ни было еще!” Ведь вам это нужно – не так ли? Но Я говорю вам: враги пророка – родина его, дом его и семья его. Вспомните: в дни голода забота о пророке Илие была доверена не израильтянской вдове, а финикиянке из Сарепты. Не прокаженных жителей Израиля послал пророк Илия к Иордану, чтобы они семикратно в нем омылись, а сирийского царедворца”.

Мне кажется, что я слышу вопль, от которого сотрясалась синагога после и этих слов. Пророк задел их за живое. Толпа встрепенулась, как лес, задетый крылом бури, и внезапно бросилась на Него. Говорят, что каждый назареянин – от рождения убийца. Пророк должен был кровью заплатить за свои дерзкие слова. Сотни рук схватили его. Крича. завывая и улюлюкая, они протащили Его через синагогу, а затем через весь город. За чертой города есть крутой утес. К нему притащили пророка. Если бы они сбросили Его, Он, конечно, переломал бы руки и ноги, возможно. окончилась бы даже жизнь Его. Но Он, без сопротивления позволивший протащить себя до этого места, внезапно встряхнул плечами, и нападавшие на Него отлетели, как осенние листья, которые опадают, если качнуть ствол. Он не боролся с ними. Достаточно было намека на сопротивление, чтобы разъяренная, но трусливая толпа отпрянула. Чудотворец может быть грозным, а ведь они верили, что Он не смог, а лишь не захотел сотворить им чудо. Он разогнал их как мутную воду и прошел посредине. Никто даже не пробовал преградить Ему путь. Они застыли без движения, с пальцами, скрючившимися как когти, с криком, замершим на раскрытых ртах. Миновав их, Он оглянулся. Взгляд Его похож на тот, который я неточно назвал “холодным”. Возможно, в нем сквозило еще и удивление. Потом Он снова отвернулся и медленно ушел в совершенном одиночестве. Его ученики рассеялись по зарослям. Он ссутулился, будто нес на себе какой-то груз. Еще раз оглянулся. Сверху был виден весь Назарет, рассыпанный по склону, как кости по траве. Здесь прожил Он все те годы, в которые был еще никем. Сегодня же, когда другие города открывали перед ним свои ворота, его родина отреклась от Него, изгнала Его. Он должен был бы бессильно и зло презирать их, но вместо этого Он вдруг растрогался: поднес ладони к лицу, плечи его начали вздрагивать. Можешь ли себе представить? Он плакал. Что Он оплакивал? Земную жизнь среди ничтожных людей? А ведь Иуда говорит, что Он плакал, и долго плакал. Впрочем, Он не стыдится слез. Человек, который столько может, плачет при виде чужих страданий и плача. В Нем словно два человека; один, имеющий власть исцелений, не торопится воспользоваться ею, другой точно выкрадывает у первого чудотворную мощь, чтобы воспользоваться ею, пускай вопреки разумной справедливости. Впрочем, справедливость не обязательно заключена в исцелениях и других проявлениях сверхчеловеческой мощи.

Иисус не исцелил ни одного из больных назарян, хотя все были уверены, что именно здесь Он сотворит свои величайшие чудеса. Он исцелял, где Его не просили, а там, где ожидали чудес, прошел равнодушно. Впрочем, может быть и не равнодушно. Ты, наверное, обратил внимание, что я часто поправляю свои слова. Но если наши суждения о других людях бывают слишком упрощенными, то суждения о Нем упрощены всегда. Вместо того. чтобы сказать, что Он прошел равнодушно, лучше было бы заметить. что Он притворился равнодушным. Но ведь и это притворство является чем-то ненастоящим. Он не притворяется. Он, столь свободен в своих чувствах, одновременно умеет владеть собой как никто другой. Это такой же человек, как и любой из нас, и Он должен есть, пить, спать, любить, страдать. Нет такой людской слабости, которая не нашлась бы в нем, но это только слабости. Тебе не кажется, Юстус, что мы слишком часто уравниваем слабость с грехом? Добродетель не представляем себе, как отсутствие слабостей. На самом деле, человеческую слабость отделяет от греха такая же граница, как между болезнью и смертью. Не каждая болезнь кончается смертью, не каждый больной обречен умереть. Самое важное, что существует какой-то критический момент. Добродетель не всегда находится в отдалении от слабости, иногда она у самого ее края, а иногда там, где ей появиться почти невозможно.

Так вот, пророка из Назарета здесь уже нет, Он путешествует по Галилее, исцеляет, изгоняет бесов, проповедует свое учение, в котором постоянно говорит о любви и всепрощении. Я не остался с болезнью Руфи и с беспокойством в душе, рожденным мыслью о том, что он мог ее вылечить, а я Его об этом не попросил. Сам не знаю, почему так вышло….

Что, если пойти за Ним?

Вот уже два дня меня мучает уверенность, что я мог бы отправиться в Галилею, найти Его и попросить о помощи. Наверное. Он бы мне не отказал. Даже смешно, что я могу думать о возможности отказа. Кто Он и кто я! Вчера я сказал об этом Иуде, который поспешно начал уговаривать меня отправиться в Галилею. Не знаю, рассчитывает ли он что-нибудь на этом заработать, но проявляет исключительную настойчивость.

Ну, а вдруг я приду, а Он ничего не сделает для меня? Воз все быстрее катится вниз. Нет. Он не может мне отказать. Ведь Он столько делает для других – и всегда без малейшего усилия. Так пусть же Он исцелит Руфь! Тогда…

Но почему Он исцеляет? Он не врач, который видит в этом свое призвание, и исцеляет как бы вопреки себе, точно дает знамение, знак. Но знак чего? Впрочем, это не имеет значения, пусть только Он вылечит Руфь. Пусть только исцелит Руфь- вся моя

жизнь зависит от этого исцеления!

ПИСЬМО 5

Дорогой Юстус !

Я пишу тебе это письмо в доме досточтимого Гелия, сына Аврама, фарисея из

Капернаума. Я осуществил свое намерение и сейчас нахожусь в Галилее. Сижу Я перед домом моего хозяина в тени секимары, которая раскинула надо мной свои разлапистые ветви, и смотрю на лежащее вдали озеро. Солнечные лучи льются, как струи разогретой смолы, с крутых склонов гор, в этом месте спускающихся прямо к воде, и скользят по ее поверхности к противоположному берегу, покато возвышающемуся и украшенному разноцветными цветами, точно расшитая драгоценными нитями ткань ковра. Хорошо здесь! У нас в Иудее еще холодно и серая зелень олив еще только начинает проглядывать между пожухлыми от зимних дождей стенами домов. А тут сейчас великолепная картина; с заснеженных вершин струится умеренная прохлада, озеро дышит теплом как ласково разгорающийся костер. В его неподвижной глади скользят красочные тени и отражается все: высокое и голубое небо, золотое солнце, зелень холмов, белые дома и оранжевые скалы. Между этими тенями, подобно облакам в небе, легко скользят треугольники лодок – рыбаки возвращаются с ночного лова. Может быть, в какой-нибудь из этих лодок плывет и Он.

Итак, я в Галилее. Возможно, мне следовало придти раньше… Но с этой болезнью получается так: вид ее отталкивает, хочется уйти как можно дальше, чтобы не видеть ее, но, одновременно что-то держит тебя возле больного, как будто ты прикован к его постели. Болезнь – это тысячи взлетов и падений, нескончаемая череда приливов пробуждающейся надежды и одновременно нескончаемая череда отливов энергии и желания бороться. Неизвестно откуда и почему вдруг появляются признаки улучшения. Руфь улыбается и начинает возвращаться к жизни, и так же неизвестно откуда и почему приходит темное, хмурое ухудшение. Я вижу, как она лежит безразличная, молчаливая, грустная, угасающая, – и руки у меня опускаются. О Адонай! Хочется бежать на край света, чтобы только не видеть этого, закрыть глаза и обо всем забыть… Впрочем, что с того, что я закрою глаза? Когда ты был ребенком, ты, может быть, как и я боялся белого плаща, повешенного в темном углу комнаты, тоже закрывал глаза и с головой накрывался одеялом. Призрака ты не видел, но и спать уже не мог, потому что все время помнил, что он еще тут. То же самое с болезнью Руфи. Часто, очень часто закрываю я глаза и тогда не вижу ее печальных глаз, безразличного движения исхудавшей ладони. Но знаю, знаю, все время знаю, что она именно так смотрит и именно так, точно с пренебрежением к моему бессилию, делает мне знак рукой !

Я не пришел к Нему раньше… Но, видишь ли – я чувствую, что Он – врач. Ведь я перевидал многих врачей и дорого им платил за бесполезные слова. Он – не знаю, чем Он попросит заплатить. Подозреваю, что Он может попросить гораздо больше, чем другие… Уже с тех первых слов, с которыми Он обратился ко мне… Но об этом потом. Буду писать по порядку все, что произошло в течение последних месяцев.

Прошла зима, а все еще сомневался: идти мне к Нему или нет? Наконец, кончились дожди, приближались пасхальные праздники. Я был уверен, что Он придет в Иерусалим и, следовательно, не стоит искать Его в Галилее. И Он действительно появился, но так ненадолго, что узнал я об этом, когда Его уже не было. Он пришел с толпой галилейских богомольцев и с ними же возвратился обратно. Здесь, в Иудее, Он уже не столь смел: наверное, боится участи Иоанна. Своим Он доверяет, но священникам предпочитает дороги не переходить. Однако перед уходом Он сделал нечто, о чем и поныне говорит весь город. Честное слово, я не понимаю, что это за человек! Он осторожен и одновременно в Нем есть какая-то дерзость, сумасбродность сочетается с рассудительностью. Ты только послушай. Как известно, в одной из наших Овечьих купален в Бецете каждый год во время праздников совершается чудо: вода начинает пениться и кипеть, и первый больной, который в этот момент войдет в нее, получает исцеление. Ты, конечно же, сразу спросишь меня, почему я не возил туда Руфь. Верно… Но только вообрази портики, переполненные нищими и чернью, где можно увидеть все существующие болезни. Каждый камень пропитывает потом, гноем, мочей: тучами носятся мухи, которые лезут в глаза, нос, рот. Те несчастные, которые там лежат, только и ждут мгновения чуда.Едва закипит вода. все лезут в нее, толкаясь и отпихивая друг друга. Каждый готов измордовать другого, если тот станет ему на пути. Я же отношусь к людям, которые не умеют ни толкаться, ни спокойно ждать, когда все кончится. Но я хочу не оскорблять калек, а быть честным по отношению к себе. Если бы я мог купить себе доступ к воде, я бы ни на минуту не колебался сделать это. Мне кажется, что я имею больше прав на чудо, нежели большинство из лежащих там отвратительнейших грешников. Но бороться за место, за первенство? Этого я не могу. Поэтому я начинаю тут же спрашивать себя, удастся ли мне пробиться к этой воде – сможет ли Руфь тем временем защитить себя от окружающей голытьбы и мерзости… Смогу ли я оградить ее от соприкосновения с больными, один вид которых наводит ужас. Кто хочет чуда, должен поставить все на одну карту. Я же не люблю азарта, действа такого рода не для меня, ибо я предпочитаю действовать свободно, сохраняя умеренность и рассудок.

Так вот, Иисус отправился к купальням. Он всегда идет в самую отвратительную и мерзкую толпу. Он ходил между людьми, дышащими болью, нетерпением и завистью к тем, которым удалось занять лучшие – поближе к воде – места, и задержался возле человека, который, как и многие, болен был давно, но уже много лет напрасно старался вовремя поспеть к воде. Он часто так делает: останавливается возле кого-то, кто Его и не звал, и задает вопрос, на который совершенно не требуется ответа. Обратился Он и к этому:

- Хочешь выздороветь?

Больной естественно начал жалобно причитать.

- Интересно, кто этого не хочет? Я столько лет лежу здесь, и что толку? Никак не могу успеть… У меня нет силы в ногах, меня всегда опережают… О, люди злы… Да уж видно придется мне и умереть здесь…Если бы ты. равви, согласился постоять возле меня и, когда закипит вода, быстренько меня в нее погрузить…Но я знаю. ты не захочешь… Такая уж моя доля…

Он плел все то, что может сказать каждый, у кого болезнь срослась с жизнью и заслонила мир. Но Он прервал его и сказал – кратко, будто Ему наскучили сетования калеки:

-Возьми свою постель и уходи…

И больной встал! Он сразу встал на ноги. бросил на плечи подстилку. на которой лежал- и пошел. Он даже не поблагодарил Назарянина, потому что тот исчез в толпе.

Но когда исцеленный шел через город со своим грузом, его остановили наши хаверы. Они были недовольны, потому что галаха запрещает носить тяжести в праздничный день. А была Суббота. Стали выговаривать бывшему калеке, а тот им объясняет, что человек, исцеливший его, велел взять постель и идти с ней домой. Снова мне кажется, что у этого Человека больше власти, чем рассудка. Зачем Он без всякой просьбы исцелил этого калеку, да еще в субботу? Не мог подождать следующего дня? Да и неужели именно тот человек более других заслуживал выздоровления? Без всякой нужды Он наживает врагов, потому что уже и среди наших начинают говорить о Нем с осуждением. Зачем Он подает людям дурной пример? Мы, фарисеи, должны заботиться о сохранении чистоты, и потому мы против того, кто нарушает предписания. Надо следить, чтобы законы сдерживали чернь. Он же, совершая поступок по сути дела добрый, выбирает для него наихудшую форму! Но если бы еще этим все кончилось! Тем же вечером исцеленный встретил Иисуса в храме и начал кричать: “Смотрите! Смотрите. Вот тот, кто меня исцелил! Великий и мудрый пророк!…” Люди, услышав это, сбежались и окружили их. Пришли также и несколько фарисеев и учителей Закона. Один из них, Саул из Хеврона, обратился к Назарянину:

- Ты сделал грех, исцелив этого человека в субботу. Но ты еще и увеличил свой грех, приказав ему в святой день отнести домой постель.

Что же Он ему ответил? Если бы Он принялся исследовать и токовать галаху, может быть, нашлась бы какая-нибудь фраза, оправдывающая такой поступок. А Он? Голосом спокойным, но разящим, как меч, ответил :

- Отец Мой всегда делал так, и я следую Ему.

Ты понимаешь, что все почувствовали себя оскорбленными. Ни один пророк не смел называть Предвечного своим отцом. Может быть. этот человек проповедует учение Пресвятого Адоная, как я Ему тогда сказал… Что за высокомерие, однако, считать себя ближе других смертных к Всевышнему. Кто-то крикнул:

- Богохульник!

Он, казалось, не слышал этого окрика и продолжал дальше свою мысль:

- Сын должен во всем следовать своему Отцу. Отец из любви к Сыну показывает Ему, как творит Сам. Вам дано будет видеть и более великие вещи, которым вы сможете лишь удивляться… Как Отец воскрешает мертвых, так и Сын, кому захочет – вернет жизнь. Всю Свою власть Отец отдал сыну, чтобы вы почитали Его, как Отца. А кто не чтит Сына, тот не чтит и пославшего его Отца. Поэтому слушайте, – голос Его зазвучал торжественно, как всегда, когда Он говорит бездонные, головокружительные слова, – кто верит Моему слову, тот верит слову Отца и обретет жизнь вечную. Уже скоро мертвые также услышат Сына, чтобы они могли жить. Всю власть Свою Отец излил на Сына и доверил Ему, ибо Он есть Сын человеческий. Сам я ничего не могу творить, и если творю суд, то волею пославшего Меня Отца, и когда свидетельствую о Себе, не Я свидетельствую, но Он, Отец Мой, свидетельствует обо Мне. Вы хотели, чтобы Иоанн ответил вам, кто Я, но у меня есть лучший свидетель, нежели Иоанн, хотя он и был факелом, горящим ярчайшим пламенем. Дела Мои говорят вам о том. что Меня послал Отец.

- Богохульник! Богохульник! – продолжали кричать все. Если бы я был тогда там, то, наверное, тоже кричал бы: “Богохульник!”. Понимаешь, Юстус? Он считает себя величайшим из пророков, тем, кто уже не словами, но всей своей жизнью представляет Всевышнего. Саул из Хеврона ответил:

- Что-то мы не слышали Его слов, которые бы свидетельствовали о тебе.

-Не слышали? – Он поднял брови и посмотрел взглядом одновременно вызывающим и призывным. – Изучайте Писание, – и Он показал на свитки, которые соферимы держали в руках, – изучайте Писание, и вы найдете в нем слова обо Мне. Но вы не ищете, потому что в вас нет любви Божьей. Приходят другие, которые говорят от своего имени и ищут собственной славы, и таких вы слушаете, мне же, который пришел от имени Отца Моего, и только Его славы ищет, – Мне вы не хотите верить. Да если бы вы хоть Моисею верили! Ведь он писал обо Мне. Но вы не верите и ему. Как же вы поверите Мне?

После сильных, резких. самоуверенных и дерзких слов – точно крик боли…”Как же вы поверите Мне? “Наши хаверы стояли молча, и гнев душил их. После этих слов они возненавидели Его. Потом я слышал, как говорили о случившемся на Великом Совете: от их ртов разило ненавистью, точно чесноком. Больше всего оскорбили их слова, что они не верят Моисею. А я? Право, не знаю, что об этом и думать. Этот человек временами говорит просто оскорбительные вещи. А ведь ты умен, но знаешь, что есть две разновидности правды. Одна правда исключительно для ума, мы либо принимаем ее, либо отбрасываем, либо позволяем себе поверить в нее, либо защищаемся от нее своей иной правдой. Но когда мы перестаем размышлять, когда мы едим, засыпаем, ведем легкие разговоры со своими друзьями, любим, – тогда эта правда нам совершенно безразлична. Мы должны принять ее всем своим существом, иначе она живет в нас бунтом и болью. Кто знает, может быть Он поет именно такую правду? Поэтому слова Его так меня потрясают. Каждое из них кажется требованием, и каким требованием! Я Его ненавижу… Да и за что? Иногда мне кажется, что было бы великолепно, если бы существовала Истина столь цельная, столь одухотворяющая жизнь, как то, что Он говорит. Ты понимаешь меня, Юстус? Возможно, сейчас я обижаю тебя. Ты столько труда вложил когда-то, чтобы привить моей душе равнодушие мудреца, для которого безразлична жизнь и важна правда. Этот человек, наоборот, если бы и был философом, то защищал бы другой принцип. Он говорит, что жизнь ценна, потому что в ней истина… Или что-то вроде этого… Для Него жизнь и истина всегда связаны. Для меня – не знаю…

Утром все в городе говорили об этом происшествии, спорили бегали в поисках Учителя. Однако. Он той же ночью исчез из Иерусалима и больше уже не показывался. Праздники прошли – и я понял, что напрасно жду Его возвращения. Если я хочу обратить Его силу и знание на спасение Руфи, то должен идти за Ним: Руфь снова выглядит плохо… Снова не ест, и взгляд ее опять убийственно печален…

Я отправился в путь. Разумеется, я пошел берегом Иордана, чтобы не встретиться с самарянами. В глубине горы уже припекает, деревья и кустарники разрастаются прямо на глазах. Мутная, едва спавшая после весеннего разлива, вода по самые берега наполняет русло реки. Людей попадается много – все еще возвращаются паломники с праздников.

Я встретил двух молодых людей, которые пришли из Пиреи через брод около Бетавары. Мы шли вместе. и вечером на привале я узнал. что это ученики Иоанна, которые посланы им к Иисусу. Я очень заинтересовался и постарался узнать, с каким они идут поручением. Однако, сказать этого они не хотели, зато много рассказывали о своем учителе. Идя вдоль Иордана, я постоянно видел его перед глазами – таким, каким встретил год назад. Злосчастный Иоанн! Он все еще томится в подземельях Махерона, – он, который в течение многих лет не знал, что такое защищающий от жары и дождя дом, теперь заперт в темной и душной темнице. Его мысли, должно быть, смятены и расстроены. Он уже тогда жил не сегодняшним днем, а безумными иллюзиями. Иоанн-это певец, как тот грек, который выдумал войну за город и путешествие одного из завоевателей через великое море. Говорят, этот певец был слеп. Думаю, так оно и было. Только человек, не видящий вблизи, может разгадать такую даль… Но ведь Иоанн-то зряч, и какая это, должно быть, для него мука! Ты понимаешь, Юстус, какая мука для человека жить в двух мирах, один из которых противоречит другому. На самом деле, каждый из нас… Не правда ли? Каждого что-то связывает с землей за горизонтом, и одновременно нужно жить, жить обычной жизнью. Вот и я так… Может быть, поэтому судьба Иоанна так близка мне. Я понимаю искушения, которые осаждают его. Мир для него – колючка. от которой нельзя избавиться. К сожалению, мы никогда не сможем выразить нашей тоски с такой силой, чтобы порывом заглушить проявление слабости. Мне снова вспоминается греческий миф о Танатале… Терпеть – и не быть в силах избавиться от этого терпения. Как и я из-за Руфи. Но не только из-за нее. Если бы она даже и не умирала на моих руках год за годом, я бы так не раздваивался. Тебе знакомо это чувство? Кто-то возле тебя кричит, сначала ты не обращаешь на это внимания, потом крик овладевает твоими мыслями, ты уже не можешь оторваться от него и сосредоточиться на другом и, в конце концов, не понимаешь, кричит ли кто-то другой или ты сам… Невольно сам начинаешь кричать и. обнаружив это, с усилием замолкаешь и пристально ищешь в себе этот голос – напрасно! Крик снова овладевает тобой, при этом ты знаешь, что тот приглушенный голос является чем-то самым важным в твоей жизни. Ты все готов отдать – так тебе, во всяком случае, кажется – только бы снова его услыхать.

Эти двое юношей с сосредоточенными и отчужденными лицами – как бы похожи на Иоанна. вытянутые в пространство и движением ищущие помощи слепцу. Великими людьми были наши пророки, – велик и Иоанн. Однако, я думаю, что собственное величие не губило древних пророков, потому что исполнение их пророчеств было в будущем. Горе тем пророкам, которые (как Иоанн) пережили свою миссию, исполнив ее. Если все, чего он ожидал, должно было выразиться в появлении Галилеянина, то он не должен больше жить! Счастье умереть в дороге до исполнения чаяний: лучше уж бороться за их свершение, чем видеть исполнившимися: особенно певцы должны умирать прежде, чем кончится их песня. Разумеется, я не верю в то, что выкрикивает чернь: будто Назарянии – это Мессия. Нет! Нет! Но ты понимаешь, однако, чем бы было для певца, который создал у себя в душе образ величайшего триумфа, явление такого Мессии! Человек, гонимый священниками, презираемый фарисеями, которому угрожают римляне и Антипа, нищий, неуверенный в завтрашнем дне. Учитель, непонятый своими учениками…

Я сам убедился, что они не понимают Его. Иисуса я нашел в Капернауме. Он путешествует по зеленым холмам Галилеи, а вслед тянется неисчислимая толпа. Когда входишь в город, вблизи которого Он проповедует, то в домах не находишь ни одной живой души. Все и вся идут за Ним. Когда Он останавливается, толпа окружает Его и смотрит на Него во все глаза: иногда кто-нибудь посмелее задаст какой-нибудь вопрос, и Он начинает говорить. Люди, не отрывая от него взгляда, садятся на траву: они готовы слушать Его целыми днями. Впрочем, их можно понять… Он тоже певец, только Его песня необычайно зрелая в своем выражении. В ней нет ни одной лишней и чрезмерно затянутой ноты. Снова вспоминается мне слепой грек. Но его песни являются открытием угасшего мира, у Назарянина же иначе. Красота мира в его песнях – это живая красота. Я слышал, как Он говорил; “Посмотрите на полевую лилию…” И голос Его стал удивительно теплым и мягким. Когда Он выговаривал слово “лилия”, хоть бы ты даже и не видел цветка – все равно чувствуешь нежный запах и кажется, что ты касаешься его лепестков. И тут же: “Даже Соломон в царской славе своей не одевался так, как любая из них”. Ты чувствуешь это сравнение? Иные бы стали сравнивать пурпур царской мантии с пожаром, его блеск- с блеском драгоценностей… Он же взял обычный цветок и открыл красоту там, где мы уже перестали ее замечать. Ему не нужны сногсшибательные сравнения. Мне снова вспомнилось то, о чем я когда-то тебе писал: Он никого не принуждает и призывает к Себе без крика; Он зовет вполголоса…

Когда Он трогается дальше, толпа расступается, образуя перед Ним тесную и бесконечную улицу. Один за другим лежат на ней больные, калеки, прокаженные. Иногда Он подходит, они тянут к Нему руки, кричат и зовут. Вся чернь, какая только есть в Галилее, окружает Его, а Он склоняется над лежащими, иногда касается лба или плеча и говорит тихо, мимоходом. всегда на одной ноте, как бы отражаясь этими словами от собственного поступка: “Встань…Очистись…Не болей больше…Хочу, чтобы ты был здоров…” Я застал Его именно в такой момент. Он шел в толпе среди крика больных и гомона исцеленных Им людей. Мы остановились в месте, где народа было поменьше. Он приближался к нам, раздавая исцеления, словно милостыню, которую скромный человек украдкой сует в ладонь нищему. Двое учеников Иоанна отделились от толпы и преградили Ему дорогу. Он остановился. и сразу же стали собираться люди, ловя каждое Его слово.

- Чего вы хотите? – спросил Он.

-Равви, – ответил один из прибывших, – наш учитель Иоанн, сын Захарии, в темнице услышал о Тебе и велел нам отыскать Тебя и спросить: тот ли Ты, кто должен был придти, или же нам еще ждать?

Так вот в чем заключалась цель их посольства! Злосчастный Иоанн! Песня его замолкла, в мрачном подземелье пророка настигло сомнение. Стоит ли этому удивляться? Пророки, например Иона, часто убегали от бремени слов. Иоанн не отступил, но теперь и он не в силах нести тяжесть разочарования. Но, может быть, что-нибудь еще кроется в его вопрошании? Благоговение, с которым оба посланника выговорили свои слова, мне непонятно: каждый пророк должен дать о себе свидетельство. Мы в тот раз приходили к Иоанну в качестве представителей Синедриона, чтобы он объяснил свою миссию. К Иисусу Синедрион не прислал никого…Так может, Иоанн сделал то, что давно надо было сделать по отношению к новому Глашатаю слов Всевышнего: поручил людям со всей серьезностью спросить Назарянина. кто Он.

- Идите, – ответил Учитель, – и передайте Иоанну, что вы видите: cлепой прозрел, глухой начал слышать, хромой выздоровел и побежал, как олень, немой говорит, прокаженный очистился, мертвый воскрес, нищий услышал благую весть.

Эти слова звучат просто, в них нет ничего непонятного, и их простота дает ответ самый цельный и самый неотразимый. Он и не мог ответить лучше, если, как и я, понял вопрос Иоанна в смысле желания удостовериться в подлинности его миссии. Его слова -сплетающиеся с цитатами из Исайи, звучащие на лугу, который заполнен обезумевшими от радости исцеленными, раздающиеся в толпе, которая тянется к Нему, как к гонцу с самыми радостными вестями – обладают способностью возвращать силы одинокому сердцу. Посланники Иоанна поклонились и скрылись в толпе. Лица их пылали. Я уверен, что они пойдут у Иоанну, повторят ему сказанное Назарянином и тут же прибегут обратно, чтобы стать Его учениками. Быстро же завоевывает Он людей!

Они ушли. Однако, Он не трогался с места и обратился к окружающим, число которых все росло.

- Кто такой Иоанн? – спросил Он, будто надеялся, что кто-либо ответит Ему на этот вопрос. Люди, разумеется, молчали. Тогда Он продолжал:

-Неужели он тростник, который колеблется ветром, или придворный, одетый в мягкий хитон? Может быть, он – пророк? Да. И даже больше, чем пророк.

Со свободой, с которой Он обычно толкует темные пророческие тексты, Он процитировал из книги Малахии:

- ” Я посылаю вестника, чтобы приготовил дорогу Тебе”. Знайте же; не было никогда среди рожденных женщиной человека больше Иоанна. Почему вы не приняли его и пренебрегли помощью, которую сам Бог послал вам? Вы видели, что Иоанн не ест и не пьет, и, как глупые дети, кричали: ” Не будем слушать его, в нем сатана”. Теперь же, когда вы видите, что Сын Человеческий и ест, и пьет, вы все равно кричите; ” Не будем слушать его!”

В толпе стояла тишина.

- А ведь Иоанн, закончил он неожиданно, – меньше последнего человека в Царстве Божием.

Открыто и резко стал Он на сторону Иоанна. Если именно о Нем Иоанн говорил с таким жаром, как о ком-то важнее себя, то Он говорил о пророке сердечно и почти нежно. Но Он не изменил ничего в их отношениях. Я думаю, что так даже лучше для Иоанна. Было бы хуже. если бы в своем заточении он считал Учителя не тем. кого он провозглашал. Только одного я не могу понять: почему в том Царстве, о котором Он говорит, Иоанн должен быть ничем? Словно углубляя мои сомнения, Он произнес:

- Пророки были и до Иоанна. Он – последний из них… Вы убивали пророков и не верите в Царство. Вы насмехаетесь над ними. Напрасно. Скорее небо и земля перестанут быть собой, нежели изменится хоть одно слово в заповедях Господних. Вы верите, что пророк Илия должен вернуться? Илия перед вами.

Только он начинает говорить, как перед слушателями открывается целый мир тайн. Илия?

Так значит, Иоанн должен быть Иллией? Но ведь он сам это отрицая, сказзал: “Я – не он”. Но ведь правда и то. что ни один из пророков не предвещал событий, столь близких к себе, – они говорили о том. что будет через десятки и сотни лет. Трагедия и величие Иоанна – в чувстве приближения к самому краю… Но если за Иоанном действительно начинается строительство чего-то нового, то это новое, может быть и называется Царством Небесным… Именно это, наверное, и подразумевал он, называя Иоанна наименьшим в Царстве. Иоанн остался на другом берегу. Но неужели эти два берега не соединены между собой? Что означает тот перелом во времени, который так упорно провозглашает Пророк амхаарецов? Нет, не понимаю…

Неожиданно я заметил, что Он смотрит на меня. Он глядел так, словно хотел, чтобы я откликнулся, спросил Его о чем-либо. Может, Он узнал меня? Говорят, что, будучи ребенком, он задавал такие мудрые вопросы ученым в Храме, что те поражались. Сейчас Он тоже спрашивал, но еще чаще Он как бы требует, чтобы спросили Его. Стоит перед человеком и смотрит, точно говоря: “Ты видишь Меня и не спрашиваешь? Почему? Я могу ответить на любой твой вопрос”. Я уступил Ему и, набравшись духу, спросил:

-Равви, что такое Царство? Как достичь его?

- Тебе даны заповеди, – быстро ответил Он, – неужели ты их не знаешь? Ты, ученый Знаток Закона.

Значит Он узнал меня.

- Знаю, – ответил я. – Но… – Я хотел сказать: “Знаю, но не думаю, чтобы их соблюдение приводило в какое-нибудь царство. Я сам верный последователь Торы, человек, заботящийся о чистоте и тщательно исполняющий все, что нам заповедано. Я фарисей…Но, несмотря на это. я не знаю Царства- царства счастья, в котором нет горя, боли, болезней…” Я пробормотал:

- Но какие, равви? Какие заповеди важнее всего для достижения твоего Царства?

Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза добрым, спокойным и насквозь пронизывающим взглядом.

- То есть как. какие важнее всего? Разве не эти: “Люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всей душой твоей”? И другая, равная ей: ” Люби ближнего твоего как самого себя…” Я был потрясен. Тебе знакомо чувство открытия чего-то, что сосредотачивает в одно тысячи мыслей, делает из них одну. Мне кажется, что я сразу понял, о чем Он говорит. Нет заповедей – не убий, не прелюбодействуй, не клянись, не кради – которые не были бы напрасны, исчезни из мира любовь. Такова любовь! Это ясно. Люди злы, потому что их не любят. Если бы их этому научить! Что из того, что цезарь приносит жертвы Богу, если римские солдаты нас ненавидят*) (* Римские правители иногда посылали дары в иудейский храм). Что из того, что мытари собирают подать для Храма, если толпа амхаарецов полна злобы и ненависти? Он прав! Нужно научить людей любить. Если бы их можно было заставить! Но любовь не навяжешь…Да, это прекрасная мысль – но какая обманчивая! Маловато будет людей в Его Царстве! Впрочем, для воспитания народа признать Его правоту необходимо.

- Ты хорошо сказал, Равви! – ответил я. – Предвечного надо любить всеми силами, а ближнего как самого себя, – это важнее, нежели воссожжение и жертвы.

Он поднял на меня взгляд своих глаз, которые на мгновение закрыл. Блеск его горячего взгляда проник в меня, я почувствовал его, как чувствуется глоток горячего молока в закоченевшем теле. Он произнес легко, не сводя с меня взгляда:

- Ты недалек от Царства…

Что это было? Похвала? В таком случае, не очень большая если я, фарисей, лишь “надалек”, то, что же говорить обо всех разнузданных амхаарецов, которые его окружают? Но это была не похвала. Он сказал иначе, не так, как хвалит человек человека. разумно изложившего суть дела. Не знаю, – у меня такое чувство, что Его слова мало были связаны с моими. “Ты недалек…”. Может быть, это оттого, что я признал Его правоту? Или, может быть… Впрочем, я склонен думать, что Он просто обозначил мое место – недалеко от Царства, и что в этом именно месте Он меня видит или хочет видеть.

Он пошел дальше – и я за Ним.

Я в пути уже два дня. Брожу по лугам, присаживаясь на траву слушать Его проповедь, удивляюсь чудесам, которые Он творит каждый день, Иногда я разделяю с Ним трапезу. Его жизнь проста: ночь Он проводит, как правило, в поле возле костра, закутавшись в плащ. Когда другие спят, Он встает, отходит на ближайший холм и молится. Ест Он скромно, что доведется или что принесут другие, а часто из-за назойливости толпы и вообще забывает о еде. В течение дня Он никогда не бывает один. Его всегда окружают люди, которые жаждут Его слов и поступков, но если большинство слушателей меняются, то маленький круг его учеников становится все более постоянным и неразлучным с Ним. Он относится к ним, как к самым близким друзьям. Ох уж эти ученики! Он, наверное, сам их выбирал среди многих людей, – и можно подумать, что делал это с закрытыми глазами. Что за компания! Всего их двенадцать человек, большинство – здешние рыбаки, люди простые и неотесанные, некоторых я видел год назад у Иордана. Я каждый раз вспоминаю того огромного мужика с грубыми, словно топором вырубленными чертами и с голосом, гремящим, как арабский бубен. Он любит поговорить и похвастаться, рот у него не закрывается ни на минуту. Другие ему не уступают.

Кажется, что они страшно горды тем, что Назарянин выбрал их себе в товарищи, хвалятся этим и заносчиво смотрят на людей со стороны. Между тем, друг с другом они ссорятся без конца. Каждый считает себя лучше всех, каждый хотел бы быть первым после Учителя. Когда Он говорит – они молчат, но стоит только Ему остановиться или отойти – они начинают пререкаться. Грубые мужицкие слова летят по ветру, каждый, кто бы их услыхал, не видя и не слыша Назарянина, сбежал бы от этой компании, уверенный, что имеет дело со сборищем пьяниц. От своего знакомства с Учителем они ждут какой-то необыкновенной награды в будущем. Что за нелепость – допустить эту чернь фамильярничать с Собой!

Рыбака с громким голосом зовут Симон, сын Ионы. Здесь также его брат. Андрей. Дальше – двое других братьев-рыбаков: Иаков и Иоанн, которых Учитель прозвал Сынами Грома. Иоанн совсем еще юноша, и лицо у него нежное, как у девушки (мне кажется, что это его я видел тогда у Иордана). Его руки уже загрубели от рыбацких сетей, да и речь такая же резкая, как и у прочих. Следующий, Филипп-юноша, который производит впечатление весьма недалекого человека: он постоянно чему-то удивляется или огорчается, но, когда Учитель помогает ему советом, он бурно радуется, хлопает в ладоши, кричит и поет. Нафанаил, родом из Каны, неизвестно почему считает себя самым умным из всех, – эдакий деревенский спесивец. Рядом с ним ходит Симон, также из Каны, в прошлом зилот, может быть, даже сикарий, в настоящее время исключенный из этого общества, как мне кажется, за мелкую кражу или что-то подобное. Этот также считает себя Бог знает кем, и все потому, что когда-то принял участие в нападении на пьяных легионеров. Фома – мелкий ремесленник, очень подвижный и в своей порывистости такой же неразумный, как Симон: эти двое без устали спорят между собой.Их противоположностью является Матвей – самый голый нищий, какого только можно найти. Те двое – амхаарецы, а этот в добавок ко всему – мытарь (вернее, был им), служил неверным, собирал ассарии для римлян! Несмотря на это, Назарянии допустил его в свой круг. Так вот, он ходит за Ним, но почти все время молчит, и только боязливо оглядывается вокруг: не хватаются ли люди за камни.

Следующие двое – братья Учителя. Впрочем, братья только двоюродные*) (См. вступительное замечание к комментариям). Иаков немного похож на Назарянина: высокий, с красивым лицом и задумчивыми глазами, говорит обычно очень свободно, не ругается, а мудрствует. Он всегда знает, что и как надо, и один позволяет себе делать замечания своему великому Брату. Например, он говорит: “Ты это плохо сделал” или же “ты неправильно поступил”, а Иисус, слыша это, молчит и улыбается. Второй брат – Иуда, молчун и тихоня, как Матвей, ходит за всеми не говоря ни слова, только смотрит на Иисуса глазами испуганной козы. Если когда-нибудь он потеряется, никто и не заметит, что его не хватает.

Последний – мой лавочник из Кариота, мечтающий о каком-то мщении, но шустрый и обо всем осведомленный, даже немного разбирающийся в Законе. Разговаривать с ним легче, нежели с остальными: на своих товарищей он смотрит с презрением и утверждает, что Учитель сделал большую глупость, набрав себе таких учеников. По его мнению, Назарянии виноват в том, что у них помутилось в головах. Мало того, что Он допустил их к дружбе с собой, так еще и научил их исцелять людей и изгонять бесов! Я пишу “научил”, хотя слово наверняка неточное. Иуда утверждает, что Он ничему не учил, просто сказал: “Исцеляйте…” И несколько раз им удалось победить болезнь или вылечить одержимого. Но что за мысль – такую силу отдавать в такие руки!

Однако, решаются они на это лишь в отсутствии Учителя. При нем они не испытывают своих способностей. Исцеляет Он сам, но ах уж эти Его исцеления!.. И не только исцеления! Я писал тебе когда-то, что Он приказал передать Иоанну: “Мертвые воскресают”, и действительно – за два дня до моего прибытия Он воскресил человека. А было это так. Он входил в маленький галилейский городок Наин и увидел людей, несущих погребальные носилки, и идущую за ними мать умершего юноши. Женщина кричала, рвала волосы на голове, разрывала хитон. Мать есть мать. В Иерусалиме каждый день можно видеть такую скорбь. Разумеется, я сочувствую другим, особенно когда умирает ребенок. Смерть ребенка – это самая ужасная вещь. О ней нельзя думать спокойно и с ней нельзя примириться. Перенести ее, должно быть, еще и тяжелей, когда человек знает, что он ускорил эту смерть своими грехами. Таких матерей можно видеть часто, но отчаяние этой Его тронуло. Он подошел, коснулся носилок (нет, Его все-таки совершенно не беспокоят предписания чистоты) и остановил носильщиков. Коротко, как и обычно, произнес: “Юноша, говорю тебе, встань”. И тот поднялся. Разумеется, началась паника. Люди бросили носилки и разбежались как сумасшедшие. Просто удивительно, что одно это воскрешение не повлекло других смертей, потому что в последовавшем переполохе было очень легко оказаться растоптанным насмерть. Но кончилось все хорошо. Он имел право сказать посланникам Иоанна: “Мертвый воскрес”. Интересно, а воскресил бы Он кого-нибудь другого? Ребенка других родителей, если бы они Его попросили?

Итак, я хожу за Ним – но все еще не сказал о своей беде. Я слушаю, о чем Он говорит, и все сильнее убеждаюсь, что, если Он что-нибудь для меня сделает, то потребует за это очень многого. Может и не потребует – а все равно придется отдать… Я останавливаюсь – и позволяю дням идти дальше…

Хорошо здесь. Я вдыхаю и запахи первых цветов, но только захочу насладиться ими, как чувствую словно удар в грудь: ты здесь, а Руфь – там. Радость гаснет, как задутый светильник, Сжимаюсь, высасывая из этой мысли всю ее боль, и повторяю за Мудрецом: “Суета сует и всяческая суета. Потом боль, жалость и тоска сплетаются с каким-то неприятным осадком, который неизвестно откуда появился. В самом деле – лучше идти за Ним и слушать Его слова, точно сказки, которые складывает певец в ночь, полную высоких звезд и потоков тишины.

ПИСЬМО 6

Дорогой Юстус!

Ты хотел, чтобы я тебе в двух словах описал, в чем заключается учение Галилеянина. Не знаю, смогу ли я это сделать. Это нелегко. Если бы ты спросил меня, чего хочет Учитель из Назарета, я мог бы ответить одним словом: всего. Это действительно так. Он хочет от Своих слушателей всего, абсолютного всего. Сейчас ты, наверное, удивленно поднимаешь брови, не понимая моих слов. Я согласен с тобой, но, видишь ли – и Его понять трудно. Каждое Его изречение в отдельности поймет и ребенок, но все вместе превышает человеческий разум. Он говорит просто и ясно, словно ведет по ровной дороге, но внезапно эта дорога обрывается, и человеку кажется, будто он летит в пропасть. Тогда Он говорит: “Дай мне руку, обопрись на Меня, уверуй…и лети!”

Недавно к Нему явились какие-то ученики Иоанна, которые блуждают здесь, словно овцы без пастуха, и если не примкнули к Иисусу, выступают против Него, точно завидуют, что Он ходит на свободе. в то время как их учитель томится в черной крепости. Его спросили: “Не время поститься, когда приходит жених и начинается свадьба, но придут дни, когда он уйдет – и тогда будете грустить и плакать. Никто не приставляет заплаты из нового сукна к старой симле, и не вливает молодого вина в старые мехи”. На первый взгляд, эти слова не связаны друг с другом, но вдумайся в них и ты, может быть, поймешь их так, как я. Принесенное Им учение не может быть заплатой на старом, оно ничего не дополняет и ничему не служит, оно самостоятельно- оно именно все. Кто хочет принять его, должен выбросить старый плащ и избавиться от старых бурдюков. найти новую одежду и новые мехи.

В чем же суть этого учения? Попробую тебе ответить. Два дня назад Он шел в окружении неисчислимой толпы. День был чудесный, как это обычно бывает в это время года. По небу, словно огромный клок пуха, плыло одно единственное облако. Внизу лежало изумрудное озеро, постоянно меняющееся и полное жизни. За ним в туманной дали виднелись белые линии, очерчивающие в воздухе вершины Антиливана, которые словно оторвались от своего подножия. Толпа двигалась шумно, словно горный поток. Внезапно все остановились. Назареянин быстро поднялся вверх по слегка заросшей тропинке, и уже через мгновение мы видели Его над собой: белый силуэт с мерцающим блеском в волосах на фоне голубого неба. Толпа, которая Его знает, поняла, что сейчас Он будет говорить, и поэтому тут же начала усаживаться на обочину. Трава, скалы, камни, – все сразу исчезло под людской массой. Он же стоял наверху и спокойно ждал, пока люди успокоятся. Потом поднял лицо к небу и, казалось, какое-то мгновение что-то тихо и неслышно говорил. Как часто Он молится! Даже страшно. Коротко, но часто, так что трудно назвать это молитвой; Он просто бросает несколько слов в небо и тут же возвращается на землю. Вот и тогда, Он тряхнул головой, раскинул руки и оглядел людей. Обычно Он начинает с притчи, рассказывает какую-нибудь историю. “Был однажды царь, жил хозяин, был отец…”Люди вслушиваются в рассказываемую историю и незаметно к ним в сердце вкрадывается тщательно скрытая правда. Но сейчас Он начал по-другому:

- Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

- Благословение Всевышнего с теми, кто прост, доверчив и нищ духом, ибо они получат Царство Небесное.

Он сказал это так серьезно, будто бы был вторым Моисеем, спускающимся с вершины Синая и возглашающим полученные заповеди. Слова эти напоминали пункты рескрипта цезаря, в которых перечисляются люди, получившие милость владыки. Он продолжал:

- Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

- Благословение Всевышнего с кроткими и смиренными – они унаследуют землю. Благословение Всевышнего с нищими, плачущими и голодными, с больными и заточенными. Их страдания кончатся и станут радостью. Благословение Всевышнего с обиженными, страдающими ради справедливости, – им будет дарована Божия правда.

Я насторожился. “Ну, теперь, – подумал я, – мы все узнаем”. Учитель говорил просто, словно читал уставы Закона, но предписания Его звучали странно: в них ничего не говорилось о вине и наказании, а только о добродетели и награде. Собственно, даже о двух наградах. Ведь разве не странно звучит: “Благословение Всевышнего с обиженными? Получается, что обиженный уже благословен, а кроме того ему возразят по справедливости. Можно подумать, что в жизни нет большей удачи, чем быть обиженным. Или, например, плачущие! Кто знает, почему человек плачет? Может оттого, что он понес заслуженное наказание? Но Он плачущих людей не разделяет. По Его словам каждый, кто плачет. уже получил благословение и плач его превратится в радость. Не кажется ли тебе, что это слишком упрощенное решение запутанных жизненных вопросов? Послушай, впрочем, что Он говорил дальше:

- Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

-Благословение Всевышнего с милосердными, они также узнают милосердие. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Благословение Всевышнего с теми. чьи сердца чисты от страсти и вожделений – они увидят великого Савеофа. Благословение Всевышнего с миротворцами. с платящими добром за зло, хлебом за камень. Они будут названы сынами Божьими.

Теперь я уже был уверен, что Он провозглашает как бы новые десять заповедей, основу своего учения. Несомненно, прекрасный набор изречений, но какие они наивные! Чего стоит призыв о благословении Божием для милосердных, если Он не провозглашает также наказания для людей себялюбивых, для злодеев. Будем разумны; мир полон зла. Кроме маленькой группы людей , избравших путь служения Предвечному, существуют тысячи амхаарецов, ежедневно нарушающих заповеди и предписания, а кроме них – неисчислимая толпа язычников и идолопоклонников. Прекрасное учение надо беречь как драгоценный камень: кто его исповедует, должен находиться под защитой Закона. Моисей говорил: “Кто работает в субботний день, пусть умрет. Кто колдует, того убейте. Кто приносит жертвы идолам, тот должен погибнуть. Если чей-нибудь вол забодал раба, владелец вола должен заплатить хозяину раба тридцать сиклей серебра. Вола же должно убить камнями.” В представлении Учителя добрые точно брошены в глубокую воду: им дано благословение и этого вполне должно быть достаточно. Но сохранит ли оно от зла? Заметь: Он объединяет больных и несчастных.” Благословение Всевышнего с плачущими!” Что за странный взгляд! Ну, я понимаю, что слезами можно искупить свою вину и снискать благословение, но кто обрел благословение, тот уже не должен плакать. Чего бы оно стоило, если бы затем опять приходили слезы. К Богу приходят за добром, как я пришел к Галилеянину за здоровьем для Руфи. Чего бы стоил врач, если бы болезнь стала от лечения еще тяжелее? Он же добродетель и несчастья считает чем-то однозначным. “Благословение, – говорит Он, – для нищих, заключенных, калек и больных”. Да для них только одно может быть благословенным: здоровье. Если у кого-то нет здоровья, то он не получит благословения. Впрочем, я слишком расписался. Но все это не так просто. Почему я не могу получить благословение для Руфи? Ведь я же все отдал Предвечному. Если мне нет благословения, то кто же его получит? Неужели кто-то получает его только за нищету? Но ведь я же даю милостыню, плачу, плачу десятину и не жалею своих сил, – сам Иов не дал бы больше,

“Благословение Всевышнего с плачущими”. А ты думаешь, Юстус, я не плачу? Как ребенок. как маленький ребенок, сжав горло, а Руфь – права быть здоровой? В награду за всю мою жизнь – такая болезнь. Если бы все, о чем Он говорит, было бы правдой, я бы уже получил благословение, сто благословений – и тогда болезнь ушла бы. Но она не уходит, я даже не могу представить, как бы это выглядело, если бы внезапно ее не стало. Так что же? Замкнутый круг.

Он прав. Желающий принять Его учение должен одеться в новую одежду. Никакие заплаты не помогут, молодое вино разорвет истлевшие меха. Необходимо изменить способ мышления, взгляд на мир, необходимо начать называть рассудком то, что кажется нам сумасшествием. Не знаю, зачем я за Ним иду, чего жду. Эти новые меха, наверное, – то же самое, что и второе рождение, о котором Он говорил тогда ночью. Но человек не сбрасывает свою кожу, как змея. Человек должен оставаться собой. Так основательно его не изменит ни угроза, ни призыв. Мне постоянно кажется, что Учитель требует слишком много.

Он окончил проповедь:

-Благословение Всевышнего со страдающими ради справедливости. Они получат Царство Небесное. И со всеми вами Его благословение.

Он протянул руки к толпе.

-Когда вас будут ненавидеть, когда вас изгонят из синагог, когда вас оклевещут, когда вас будут преследовать и убивать ради Моего имени, как преследовали и убивали пророков, тогда радуйтесь, и веселитесь, и ждите, – для вас будет награда.

Ты спросишь: ” И это все?” Да. У меня впечатление, что в одной этой песне о благословении и заключается все Его учение. Я говорю “песне”, потому что это была песнь, подобная одному из псалмов восхождения. Он говорит бесконечно просто, и поэтому Его слова незаметно как бы переходят в гимн. Песня – это не только слова исключительно сложенные для развлечения толпы. Ты хотел, чтобы я описал тебе Его учение, а вместо этого я привел тебе Его слова. Ты доволен? Я думаю, что нет. Сам я тоже предпочел бы услышать что-нибудь другое, более упорядоченное и менее ошеломляющее. Когда я Его слушаю, у меня такое чувство, будто, солнце просто упало мне голову с искрящегося неба.

Должен тебе признаться, что подчас во мне просыпаются сомнения. Не является ли Он, как твердят саддукеи, нарушителем Закона? Может быть, эти старые меха символизируют Тору? Он, однако, утверждает, что Ему и в голову не приходило разрушать Закон. Он сказал:

- Пока небо и земля существуют, до тех пор не изменится ни одна буква в написанном Законе. Я пришел не свергнуть Его, но исполнить. Кто охраняет и уважает Закон, тот найдет в Царстве Небесном свое место, пускай низкое и последнее. Но тот, кто исполнит Закон, будет в Царстве величайшим.

Когда Он говорит “исполнит”, создается ощущение, что речь идет не об обычном исполнении предписаний. Для Него “исполнить” Закон – значит, найти в нем какой-то таинственный смысл. Например, Он берет древнюю Божию заповедь”. Не убий!” и формулирует ее так: “Кто гневается на брата, тот уже убил его”. “Кто брату своему скажет “дурак” – того ждет геенна!” Или вспомнит заповедь “не прелюбодействуй” и тут же добавляет: “Достаточно, только пожелать чужой жизни, чтобы считалось, что ты прелюбодействовал! Жена твоя – твое тело, но если ты ее бросишь, ты будешь виноват в том, что она отдала тело другому”.

Иногда Он говорит вещи, которые пробуждают во мне беспокойство. “Вы слышали, как заповедовал когда-то Моисей: если кто ударит другого, за жизнь надо отдать жизнь, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, рану за рану? Но я говорю вам:

если кто ударит тебя по левой щеке, подставь правую, если кто украдет у тебя хитон, отдай ему плащ, если силой поведут за собой – иди за тем человеком и еще дальше, чем он хочет, если кто в долг просит или требует – дай, хотя бы то была полученная тобой милостыня”.

Не слишком ли много Он хочет?

Послушай, впрочем, нечто более интересное. Это случилось как раз сегодня утром. В толпе, окружавшей Его, были люди из семей галилеян, которые во время последнего праздника жатвы были убиты римлянами. Кто-то вспомнил об этой трагедии, и в толпе сразу же послышались плачи и рыдания. Эти крики привлекли внимание Учителя. Если бы ты видел, как Он склоняет над людьми свою голову, которая, когда блеск солнца скользит по ней. окрашивается в цвет старого темного золота, если бы ты видел Его глубокие, светящиеся сочувствием глаза! Когда кто-то рассказывает Ему о страдании, кажется, что Он страдает сильнее рассказчика. “Мой сын…” – рыдала какая-то женщина с сухим лицом, испещренным морщинами, словно пересохшая на солнце глина. “Муж мой…” – вторила другая, молодая и стройная крестьянка, голосом твердым и бесцветным, каким обычно заглушают тоску. Губы Его дрогнули. Он вздохнул.

- Неужели вы думаете, – спросил Он внезапно, обращаясь к окружавшим Его людям, – что ее сын и муж были большими, чем все вы, грешниками?

Воцарилась тишина, насыщенная удивлением и неуверенностью.

- Нет! – Он встряхнул головой. – Поэтому, если вы не будете каяться, то все погибнете!

Слова зазвучали, словно приглушенный крик отчаяния. Под вьющейся бородой сильно напряглись скулы, но потом словно новая мысль возникла в Нем. Он широко распростер руки, как всегда, когда хотел говорить, казалось, ко всем и для всех.

- Помните ли вы, что написано в Священном Писании? Не пожелай крови брата своего, не таи на него зла, не ищи мщения. Люби его, как самого себя любишь. А я говорю вам…

Голос Его поднялся, словно Иордан в пору дождей.

- Любите врагов ваших и молитесь за тех, кто преследует вас и ненавидит. Какой награды вы ожидаете за то, что любите своего брата или человека, который любит вас?

Так же поступают и язычники. Вы должны следовать иному правилу: будьте совершенны, как Отец ваш Небесный.

В первый момент, когда я это услышал, у меня появилось желание тут же бросить Его и вернуться в Иерусалим. Что это за безумие следовать за человеком, слова которого похожи на булыжники: “Подставь другую щеку… Люби врагов… Любить? Кто же сможет полюбить грешника? Человека, который способен убить нас? И можно ли сотворить что-либо доброе, приняв подобную позицию по отношению к врагам. Добро не спасет себя само. И все это знают, кроме Него. Он воображает, что правда должна победить, только потому, что она – правда! Увы! Правде всегда нужно было помогать, необходимо было навязывать ее людям.

Кто решил следовать за Ним, должен оставить проповеди и поступать только так, как хочется, чтобы поступали другие. Впрочем, надо признать, что Он именно так и делает. Когда я смотрю на Него вблизи, то знаю и чувствую, что Он любит меня так же, как и амхаареца из толпы, как араба, римлянина. Грека – кого угодно! Более того! Он любит чужого человека так же, как самых близких своих людей: мать, учеников, братьев, сестер. Если я говорю “так же”, то хочу сказать, что Он любит каждого так сильно, что в этой неизмеримо большой любви нельзя кого-то выделить. Любить больше или меньше можно, когда твоя любовь не всеобьятна – а Его любовь не знает границ. Я не могу представить себе Его отказывающим кому-то. Люди хотят от Него чудес как ссужы, за которую они заведомо не смогут выплатить. И Он им ее дает! Дает, словно вопреки себе, точно желая остаться в согласии со своими собственными словами. Ведь Он постоянно говорит о милосердии и доброте Всевышнего. Исцеления, которые Он творит ежедневно, являются как бы наглядным доказательством этой истины. Он исцеляет больных, словно показывая, что Адонай не может поступить иначе по отношению к тем, кто Ему доверился. Иисус точно говорит: “Смотри, каков Господь. Я тебя исцелил: знай же теперь, чего можно ждать от Него. Это знак, что ты должен Ему верить…” Ну, а что, если кому-то этот знак не нужен? Если кто-то смог бы поверить Всевышнему без проявления чуда? Эта мысль возникла во мне сегодня и начинает меня беспокоить. Мне кажется, будто я вижу возникающую на моем пути ловушку. Ты получил здоровье, чтобы познать милосердие Всевышнего. Поверишь в это – и что тогда? По какому праву Он говорит от имени Всевышнего?! Такая дерзость постоянно отталкивает меня, я не могу переносить эту самоуверенность! Два дня назад мы были с Ним в маленьком городке Хоразине – здесь, возле Капернаума. Люди встречали Его с волнением. Тут, как и всюду, Ему приносили больных, которые цеплялись за Его плащ и хитон, считая, что одно только прикосновение к Его одежде, даже к Его тени – способно исцелить. Впрочем, бывает и так… Они также слушали Его проповедь, били себя в грудь всхлипывали и чесали в затылке, точно человек, который решается от чего-то отказаться. Но когда по истечении некоторого времени мы пришли в городок во второй раз, первое, на что мы наткнулись, была компания приятелей, которые проводили невесту к жениху и теперь возвращались с пьяными криками, чтобы продолжить пир у ее родителей. Он остановился и внезапно разразился гневом. Вот уж не знаешь, что Он сделает и скажет. Он может улыбнуться нечистому стаду амхаарецов, может и взорваться порывистым криком. Он спокоен и сдержан, но тоже умеет гневаться. В такие минуты слова Его так остры, будто верблюжий бич свистит над головой. Он поднял руку с силой, словно пророк, произносящий отлучение:

-Горе тебе, Хоразин, – сказал Он, – Если бы Тир и Сидон видали столько чудес, сколько видел ты, то они бы уже покаялись, сидя во вретище и в пепле. В день Суда будет легче городам Финикии, чем тебе*)

Он порывисто повернулся к дороге, по которой мы пришли из Капернаума, – из города, который Он так любит, что тот даже считают Его родиной – и крикнул;

- А ты, Капернаум, до неба вознесшийся! Нет – до неба низвергнешься! Ты хуже Содома! Говорю тебе – легче будет в день Суда людям, среди которых жил Лот, чем твоим жителям.

Мы онемели. Только Петр, уперев руки в бока, сверху вниз посматривал на окружающих. Сыновья Заведеевы ожесточенно выкрикивали: “Верно! Верно! Вот увидите – огонь снизойдет на вас с неба!” Я смотрел в лицо Назарянина. В минуты гнева на Нем было такое выражение, будто пьяные выкрики хоразийцев задели лично Его. Однако оно тут же изменилось. Блеск в глазах погас, теперь они напоминали гладкую поверхность глубокого колодца, которая то ли отблескивает стеклянным холодом, то ли пульсирует теплом, словно источник Каллироэ. Гнев в голосе внезапно утих. Теперь его слова зазвучали как жалоба матери, призывающей непослушное дитя. Он обратился с ней к ученикам: ” Не знаете, какого вы Духа…” Потом обратился к стоящим кругом жителям Хоразина:

- Приходите ко Мне все, – сказал Он, – все, страдающие и обремененные тяжелым трудом. Возьмите на себя Мое ярмо и несите его, как Я – смиренно и тихо. Если вы будете поступать так – у вас всегда будет радость, потому что Мое ярмо – не тяжесть, но счастье.

Счастье?.. Человек, который получил благословение, счастлив. “Блаженны плачущие…” – это как бы уверение: вы счастливы, потому что вы плачете…Но может ли быть счастлив плачущий? Нет, Юстус, эта философия не для меня! Я плачу, но счастья при этом не чувствую. Служу Богу, но и это не дает мне счастья. Вот если бы Руфь была здорова… Впрочем, нет, я должен быть совершенно откровенен. Эта боль проникает все глубже – словно стрела с зазубренным наконечником, который застрял где-то внутри. Что Он предлагает? Вместо боли, которая уже есть – боль, которую бы мы сами на себя брали? Все это только слова. Когда у меня болит нога, я не соглашусь сменить эту боль на зубную, хотя бы в данный миг боль ноги казалась нестерпимой. Пост- вот страдание, которое мы сами себе причиняем: почему же тогда все мои посты не могут заменить страданий Руфи?

“Блаженны милостивые, миротворцы, плачущие…” Так Он говорит, и на это нечего возразить. И Он же является доказательством этих слов. Он милостив, когда склоняется над страданием и дарует нам Свою силу. Он творит мир – в этой шумной и неугомонной галилейской толпе не бывает драк, ссоры уже не так часты, а когда Он говорит, Его окружает тишина горячего дыхания и трепетно бьющихся сердец. Он и плачет – должно быть и часто плачет, и хотя старается это скрыть, следы от слез остаются на Его лице. Он беден и гоним. Все, что является по Его словам знамением Божьего благословения и счастья, – все это есть в Нем, и мы чувствуем это благословение. Когда Он стоит в блеске солнца, оно сияет ореолом над его головой. Однако не думай, что Он нечто необыкновенное – на самом деле, это обычный человек… И тотчас же я должен возразить себе. Это не так. Что-то непонятное светится в Нем. Определить, что это, невозможно, но это так и есть. Не было еще человека, который бы говорил так, как Он.

Если Он говорит о столь большой вере Всевышнему, что это даже кажется богохульством, то сам Он именно так и верит. “Не заботьтесь, – часто повторяет Он, – что вы будете есть или пить завтра, во что будете одеваться. Посмотрите на птиц: они не собирают зерна про запас, не озабоченны тем, что будет, они доверились Господу – потому что каждый из этих воробушков, которые продаются по паре за ассарий, находятся в руке Господней. Не хлопочите о завтрашнем дне – достаточно хлопот и на сегодня. Ищите Царства Небесного, ищите в первую очередь его, постоянно, упорно, не отступая, а все остальное у вас будет. Ваш Отец на Небе прекрасно знает, что человек не может прожить без хлеба”.

Жизнь Иисуса сама похожа на жизнь птицы, без печали о завтрашнем дне, хоть Он и помнит о нем. Вот бы уметь так жить! Но, пожалуй, это слишком большое искусство для людей вроде нас. Слишком многое мы предвидим заранее. Уже сегодня мы все в заботах завтрашнего дня, а если они не приходят, то мы этого не замечаем, потому что заняты уже следующим днем. В нас постоянно бьется беспокойство: как мы справимся с этим, что скажем, как поступим… Сколько ошибочных решений мы принимаем, думая, что так будет лучше или разумней. Не раз я дрожал при мысли о том. что болезнь Руфи может продлиться еще год или два… Как мы сами себя мучаем!

Ему все это чуждо. Хотя Он только улыбается, Его тихая улыбка всегда более радостна, чем шумный смех других. В Его голосе часто звучит сожаление, грусть, почти отчаяние, но еще чаще слышна в Нем радость. Трудно поверить, но она вечно живет в Нем. Эта удивительная радость похожа на журчание воды в скалистой щели. Мы всегда можем услышать ее, если пониже наклонимся и прислушаемся. Но подчас источник бьет вверх сильной струей и переливается на солнце всеми цветами радуги.

Как-то Он воскликнул: ” Просите! Стучитесь! Каждый просящий получит, каждому стучащему будет открыта дверь! Вы не получите змею, если попросили рыбы…” Восторг звучал тогда в его словах. Кажется, что у Него одно единственное может быть огорчение и одна может быть радость: огорчение, что люди могут быть злыми, и всепоглощающая радост, что любовь Всевышнего больше человеческой злобы… Недавно, когда мы шли с Ним через Капернаум, просить Его, чтобы Он вылечил смертельно больного слугу римского центуриона – начальника отряда, охраняющего границу между тетрархиями Антипы и Филиппа. Центурион этот будто бы очень хорошо относится к правоверным и сам причисляет себя к “боящимся Бога”, так что он даже начал строить синагогу в Капернауме.*) “Помоги ему, равви, – говорили они, -это действительно добрый человек…”

- “Проводите меня”, – ответил Он коротко. И мы пошли дорогой, обсаженной черными кипарисами, по берегу озера в направлении к устью Иордана. Генисаретское озеро лежало в лучах солнца – широкая водная равнина на дне котловины – на его волнах, точно летающие рыбы, прыгали блики. Стоящие в воде рыбаки в коротких хитонах и в повязках на головах с усилием тянули по направлению к каменистому берегу сети. Разумеется, Симон, Иоанн с Иаковом и другие загорелись, глядя на них, и начали криками давать всякие советы. Руки их словно тянулись к этим сетям, к воде, в которой смешиваются теплые и холодные струи. Они пошли за Учителем, но всем существом своим остались возле лодок и сетей. Простаки…Никогда бы они не согласились бросить все это, несмотря на целый год призывов и уговоров, если бы однажды Он не поговорил с ними. Я знаю про этот случай со слов Иоанна, сына Зеведея…

Этот юноша любит поговорить. “Незадолго до поры дождей, – рассказывает, – рассказывает он, -Учитель беседовал с народом и, чтобы Его не теснили вошел в нашу лодку. А когда солнце уже спустилось за Кармель и те, что слушали Его, разошлись. Он обратился к Симону: “Забросьте сети!”. Всю ночь мы были на море и ничего не поймали. За два дня до того была буря, и рыба ушла в глубину. Мы и теперь знали, что ничего не поймаем – волны слишком сильно били о берег. Но Симон сказал: “Если Учитель приказывает – поплывем”. Мы отчалили. На поверхности волн черными полотнищами ложились первые пятна сумерек, когда мы закинули сети на дно. “Поплавки задвигались! Идет рыба!” – вскричал Симон. Мы подплыли и схватились за веревки, но, хотя нас и было четверо, сеть даже не дрогнула. Он точно прилипла ко дну. “Сильней, сильней, ребята, – крикнул Симон и сам потянул изо всех сил. Никакого результата. К счастью, поблизости плыла лодка знакомого рыбака. Мы позвали тех, кто в ней был, на помощь. Они ухватились за сети с другой стороны, но и тогда нам не сразу удалось их вытащить. Андрей воскликнул: “Веревки рвутся!” И действительно, они трещали у нас под пальцами. Симон, уцепившись за борт, всей тяжестью тела старался преодолеть сопротивление. Он стонал сквозь зубы: “Пропадет сеть…” Это была бы колоссальная потеря, у нас не было никаких сбережений и новой купить было бы не на что. Мы тяжело дышали. Тяжело дышали и люди во второй лодке. “Пошла! – крикнул внезапно Иаков. “Пошла!” – крикнул Андрей. “Еще, еще, сильнее!” – командовал Симон. Сеть действительно пошла вверх. Вода между обеими лодками начала бурлить. Мы выбивались из сил. Внезапно над черной поверхностью воды показалась бело-серебряная масса рыбы, словно огромная скала выступила над морем. Сколько же ее было! Никогда, равви, я не видел ничего подобного. Мы не дотащили бы такую добычу к берегу, но нам на помощь поспешили другие лодки. Серые сумерки покрыли все, когда под дном нашей лодки захрустели камни. Учитель стоял на берегу, Симон растолкал нас, выскочил из лодки в воду, в несколько прыжков достиг земли. Я видел, как он бросился на колени перед Учителем. Ты знаешь его, равви, он такой порывистый, и закричал: “Отойди от меня, Учитель, я всего лишь грешник!” Но Учитель только улыбнулся и коснулся рукой его головы. “Ничего… – сказал Он и сильно оперся обеими руками о плечи Симона, – но теперь ты будешь ловить людей…”И тогда, Иоанн меланхолично улыбнулся, мы бросили все…”

Потом мы свернули налево, чтобы дойти до моста на реке, потому что дом сотника находится в 1О минутах. На середине пути мы увидели направляющегося навстречу нам всадника. Он увидел нас и спрыгнул с коня; на нем была короткая солдатская туника, тяжелый пояс с мечом, в руке он держал знак своей власти: жезл из винного дерева. На его выбритом лице было выражение властности. Он остановился на обочине и, выпрямившись, ждал, пока Назарянин поравняется с ним. Но потом у него подкосились колени и он упал. Голова его была опущена, густые пряди темных вьющихся волос закрывали лицо. Иисус остановился.

- Это он, как раз тот центурион, к которому мы идем, – шепнул сзади хозяин.

Солдат тем временем поднялся, хотя голова его по-прежнему была склонена и руки – сложены. Он сказал на твердом греческом наречии, на котором говорят варвары с севера.

- Не утруждай себя, Господин… Я узнал, что Ты идешь ко мне, и выехал навстречу, чтобы сказать, что я недостоин того, чтобы Ты был моим гостем и говорил со мной, чтобы я прислушивался к Тебе. Я знаю, – продолжал он, что достаточно будет, если Ты скажешь, чтобы мой слуга выздоровел. Ибо Ты, можешь сделать, как трибун, который приказывает солдатам; “Иди туда” или “сделай это”, а солдат слушается.

Воцарилась тишина. Центурион стоял в тени дерева, все еще склонившись. Учитель смотрел на него. Черные глаза Назарянина наблюдали за офицером с удивительной проницательностью, я бы даже сказал – с беспокойством… Казалось, Он напряженно ждет чего-то…

- Иди же, – сказал Он внезапно, – ты уверовал – и свершилось.

И теперь центурион не поднял головы. Резким солдатским движением он согнул колена и низко склонился, словно хотел губами коснуться края плаща Учителя. Потом встал и выпрямился. Только теперь я увидел, что лицо его, еще молодое, светилось радостью. Этот человек принял слово за поступок, он стоял перед нами, точно не знал, что делать: бежать к своему коню или еще раз упасть на колени. Потом он порывисто поднял руку, приветствуя назаретского Учителя по-солдатски, словно вождя, быстро подбежал к коню и одним прыжком оказался на его спине. Он так дернул поводья, что конь даже встал на дыбы и повернул его под гору. Еще раз обернувшись назад, он поднял руку, а потом погнал скакуна; раздался сухой топот копыт по придорожным камням. Мы стояли, глядя на удалявшегося всадника. Когда же, наконец, он исчез в дали, Учитель повернул к нам свое лицо.

Я уже говорил тебе о Его радости… Но никогда еще я не видел, чтобы оно светилось так сильно. Можно было подумать, что какой-то тайный источник брызнул фонтаном из сердца этого человека. Он нагло встряхнул головой, словно чему-то удивился либо не поверил. Тихо, словно обращаясь к самому себе, Он произнес:

- Я не нашел здесь такой веры…

Потом Он медленно поднял взгляд. Я увидел, что он смотрит поверх нас на равнину, напоминающую огромную циновку, пересеченную серебряной струей Иордана, на желто-медные холмы Голааца, на играющее всеми оттенками зелени гилилейское побережье.

- Да, – произнес Он внезапно, – говорю вам, что придут многие с востока и запада и обретут Царство…

В голосе Его была радость, словно звук овечьих колокольчиков в прозрачном воздухе полудня. Однако вскоре ее затмила грусть, будто мгла, предвещающая первые дожди.

- Но сыновья Царства – кончил Он тихо, – будто потеряны во мраке…

Мы стояли, не понимая, о чем Он говорит, а учитель прошел между нами и направился по дороге к берегу. Мы последовали за Ним. Идя, я думал; ” В Нем можно угадать двух людей; один радуется приходу чужих, другой плачет, что родные сыновья умершего могут лишиться своего имущества. Он хочет всего”. Эта мысль возникла во мне, словно молния ударила в спокойное зеркало озера.

Он хочет всего… Таково Его учение, Юстус, – о блаженных, которые плачут и счастливы, о Царстве, которое полно и своих, и чужих. По правде сказать, я не знаю, зачем я хожу за Ним… Зачем и почему?

Должен добавить: слуга римского центуриона выздоровел в тот самый час, когда Он сказал: “Свершилось!”

ПИСЬМО 7

Дорогой Юстус!

Право, не знаю, что тебе о Нем написать! То, что я увидел, изменило все мои суждения о Нем. Несколько раз я уверял тебя, что это совершенно обычный человек. Сегодня же должен сказать: я не знаю, кто Он; человек – или какое-то другое, таинственное существо в образе человека…

Если бы я не видел каждый день, что Он ест и пьет совершенно обычным образом, как и все мы, если бы я не видел однажды, как Он, войдя в мастерскую какого-то плотника, соблазнился зрелищем пил, рубанков, молотков и сверл, внезапно бросил все и принялся обрабатывать лежавшее в углу бревно, показывая каждым своим движением знание этой работы, если бы не слезы, которые я так часто видел в Его глазах, если бы не грусть, которая часто звучит в Его словах… Он кажется человеком. Его ноги оставляют след на песке и приминают траву. Когда Он устает, это заметно по Его лицу; оно бледнеет, как у человека, потерявшего много крови. Тогда кажется, что стоит Ему опереться о скалу или борт лодки, и Он сразу заснет. Именно так Он и заснул, когда мы плыли – мертвым сном утомленного работой человека, готового спать стоя…Но подожди, я расскажу тебе все с самого начала.

Он путешествует, проповедует и исцеляет. Мы редко бываем в одном и том же месте дольше, чем одну ночь, ходим по дорогам и тропам Галилеи, не обращая внимания на горячее время, на то, что лето уже в полном разгаре, все вокруг расцвело и созрело. Жатва подходит к концу, а со дня на день можно будет собирать финики. Наступает засуха. В городах и местечках раздаются протяжные крики водоносов. Колодцы и небольшие реки высохли. Вода в Иордане опускается и серебряной струйкой мерцает на дне ущелья. Над озером, едва только начинают сумерки, слышны крики, черпающих воду людей и скрип колес. Та буйная растительность, которая покрывала подножия холмов, существует только благодаря неустанным усилиям галилейских крестьян. Если бы не их труд, из-под зелени торчали бы черные скалы, как кости истлевшего тела. Белая вершина Ермона словно растворилась; на фоне неба торчит серо-зеленый пик, незначительно возвышающийся над гранитным массивом.

Куда бы ни пришел, сразу начинается проповедь. Он учит и в синагогах, но охотнее под открытым небом, – любит холмы с крутыми склонами, особенно те, с которых видно далеко вокруг и можно призывать в свидетели своих слов далекие города, горы или море. Я заметил, что в последнее время у него изменилась манера речи: если раньше Он пользовался агадами, тут же объясняя их смысл, то теперь почти никогда не истолковывает сказанного. Только своим ученикам, если они не поняли. Он потом раскрывает смысл своих притч.

Может быть, такая перемена вызвана преследованиями и трудностями, с которыми Он сталкивается последнее время. Простолюдины по-прежнему бегают за ним, выслушивая все, что Он говорит, восхищаясь чудесами. Но назаряне не теряют времени зря; на весь край они разнесли слухи, порочащие их земляка. Это они обратили на него внимание Храма. Все чаще в кругу людей, которые слушают Иисуса, можно видеть священников, левитов и соферов. Появляются также и фарисеи. Они спросили меня, что я думаю о новом Учителе. Сами они старались поймать Его на слове или уличить в ереси. Несколько раз Он плохо отзывался о наших хаверах, и ни одно из этих слов не было забыто. О каждом узнали в Часовой зале. “Разве ты не обратил внимания, равви, спрашивали они меня, – что Он забывает об омовении перед едой и берет хлеб неомытыми руками? С ним нельзя есть за одним столом! К тому же, Он не соблюдает субботу; мы сами однажды видели, как в субботу – ячмень еще не был снят – Он шел со своими учениками через поле, и они рвали колосья, растирали их и ели зерна. Разве Мицва не запрещает это? Когда же мы обратили Его внимание на это, знаешь, равви, что Он ответил? Он припомнил, как великий царь Давид – упокой, Господи, душу его- взял с жертвенника положенные там хлебы и съел их. Он сравнил нечистых амхаарецов с великим царем! Да еще добавил; “Здесь есть больший, нежели алтарь…” Кто? Может быть, Он?

Что за богохульство – сравнивать себя с алтарем, к которому первосвященник приближается в лучшей из своих одежд?! Потом Он сказал: ” Сын человеческий не властелин ли Субботы?..” Но это тоже богохульство! Кого Он называет Сыном человеческим? Даниил так говорил о Мессии… Но Он, имея ввиду себя, говорит: “Сын человеческий”. Называть себя именем Того, кто должен придти… Это богохульство! Только Всемогущий владеет субботой. А когда мы Ему сказали, что это Веальзевул через Него изгоняет дьяволов из бесноватых, Он воскликнул, что мы змеи и что не один, а семь нечистых духов войдут в нас…

“Равви, – сказали мне хаверы, ты человек ученый, член Великого Совета и Синедриона. Твое имя обозначает “победитель” Так победи Его! Ниспровергни Его учение перед нечистыми амхаарецами. Пусть они не гордятся им. Ты слышал. что они говорят? Что Он происходит из рода Давидова! Богохульство! Это же обычный плотник. Родословные книги были сожжены Иородом – да будет проклято его имя и пусть вечно пребывает в крайнем круге гиенны за то, что теперь каждый бродяга смеет называть себя потомком царского рода! Запрети ему, равви! Ведь ты так мудр. очень мудр…Ты знаешь Закон. Твоими устами говорит голос с неба. Если ты скажешь – умолкнут сами небеса. Ведь сказано в галахе. что ученый мудрец, знающий Закон, стоит выше ангелов. Так прикажи ему молчать. Кончилось время пророков! Теперь вы, только вы, соферы, говорите от имени Всевышнего. Прикажи ему молчать, равви!

Их глаза блестели из-под надвинутых на лоб тюрбанов, длинные смуглые пальцы гневно сжимались на шнурках талесов. Они ненавидят Его – все, откуда бы не приходили -но хотят, чтобы именно я выступил против Него. Они наседали на меня, покупали льстивыми словами. О, тайное слово действует куда сильнее, чем меч, занесенный над шеей. Ноя думал; “Если я выступлю против Него, кто спасет Руфь? “Знаю – Он действительно богохульствует и нарушает предписания. Но в Нем есть что-то, делающее меня совершенно бессильным по отношению к Нему. Может быть, Он наложит на меня заклятье, когда сказал, что я близок к Царству? Откуда я знаю? Но выступать против Него не могу. Им я сказал, что слишком рано, что сначала нужно еще послушать, о чем Он говорит. Они огрызнулись: “О н сказал уже предостаточно! Сколько богохульств! Эта свора амхаарецов слушает его и заглатывает его речи, точно сладкие фиги. Опровергни его, равви, прикажи ему умолкнуть. Если Он их развратит, никто потом не будет слушать наших поучений!”

Я убедился еще больше, что не должен этого делать, что следует увидеть больше Его поступков и услышать больше Его слов. Мы препирались целую ночь. Когда они уходили оскорбленные, один из них, фарисей из Гисхалы, сказал: “Очень обидно, что ты слушаешь его т молчишь…” После этого я не мог спать до утра. Может быть, все действительно так, как Он сказал…Но что мне делать? Разве я знаю, где правда или справедливость? Если Он только разговаривал с учениками, тщательно умывал руки и чтил субботу, никто бы Ему не мог возразить. Но в Его учении нет ошибок. Чудеса, которые творит, свидетельствуют о том, что Всевышний с Ним. Так почему же Он так безрассуден? Для чего так усложняет мою задачу?

Может быть, именно из-за тех, кто слушает Его с нетерпением, мечтая поймать на чем-нибудь. Он и говорит агадами, не раскрывая их. Однажды Он сказал:

- Царство небесное подобно посеву. Человек вышел сеять. Но одно зерно упало среди сорняков, и они его заглушили, другое упало на дорогу и идущий по ней раздавил его ногой. Еще одно упало на камень и его спалило солнце, другое же упало неглубоко в землю, поэтому скоро взошло и скоро засохло. Но были и такие, которые упали на добрую землю и родили тяжелые колосья, возвращающие хозяину больше, чем все то, что он потерял на не проросших зернах…

-Царство Небесное, – говорил Он в другой раз, – подобно зерну, которое кто-то посеял, и оно росло тихо днем и ночью, и не заметил сеятель. как увидел перед собой колосья, созревшие еще до жатвы, и дивился, так как зерно и земля, дождь и солнце сделали все, ему оставалось только собрать…

Здесь над озером люди начинают сеять уже во второй раз, и поэтому все Его агады говорят о посеве. Колеса насосов скрипят, ведра с водой, расплескиваясь, двигаются вдоль распаханных красноватых склонов. Он никогда не говорит о том,, чего люди. которые его слушают, не могли бы увидеть или мысленно представить себе.” Взгляните на лилии…”, “хозяин вышел сеять”…В его рассказах нет ни знатоков Закона, ни ангелов, ни дьявола, ни небесных голосов. В них только обычные люди, амхаарецы, такие же, как те, которых Он видит вокруг себя. Но ведь именно так и учили проповедовать великие Шаммай, АбталионГиллель *(Иудейские законоучители); приближать Закон к народу… Поэтому говорит Он хорошо. Но ведь учение об омовениях тоже передавалось от Навина к пророкам, от пророков к мудрецам, до Шаммая, потом к Гиллелю, – и так, пока оно не стало святее самого Закона, ибо мы добровольно взяли эту обязанность на наши плечи во славу Всевышнего Шехины. Откуда же в Нем такое противоречие? Если бы он только хотел отличиться, быть умнее других… Но с Ним нельзя поступать так, как со всякими пустословами, которые изводят людей напрасной болтовней, как правило, противоречащей поучениям знатоков.

за Ним ходят неисчислимые толпы, словно сейчас не время жатвы. Тысячи людей! От раннего утра до глубокой ночи они повсюду сопровождают Его, ждут каждого Его слова, приносят к Нему своих больных. По Нему видно, как это трудно. Но Он никому не отказывает. Его ученики последнее время пытались отгонять людей, чтобы у Учителя была хоть свободная минута для отдыха и еды, но Он, узнав, что они не хотели пускать к Нему толпу матерей, которые привели для благословения своих детей, сурово заметил: “Почему вы гоните от Меня детей? Царство Божие принадлежит им…” (Снова- Он и Царство- одно и то же!). При всем этом, Он выглядит все более усталым, и если только на минуту Ему дают покой, Он опирается головой на руку и затихает. Вчера, в такую минуту я услышал, как Он сказал Симону: “Приготовь лодку, вечером отплываем в море”. Я понял, что Он хочет скрыться от докучливых почитателей, и меня охватил страх: если Он уедет, то трудно будет Его потом найти. А ведь я, веришь ли, до сих пор не просил Его вернуть Руфи здоровье, не пробовал даже с Ним поговорить. Толпа так напирает на Него, что мне пришлось бы толкаться вместе с больными, амхаарецами, сборщиками налогов, блудницами, – да и вообще, в сутолоке, которая Его окружает, встречаются всякие отбросы общества. Мне бы пришлось говорить о своей беде при них… Кроме этого. я не знал как мне к Нему обратиться. Когда же я услышал, что Он хочет отплыть на восточный берег озера, то решился просить Его взять и меня: на пустом побережье Дакаполиса мне будет легче найти случай поговорить. Я подошел и сказал;

- Равви, Ты, кажется, собираешься плыть на тот берег. Позволь мне поехать с Тобой и Твоими учениками…

Он сделал движение головой, которую подпирал ладонями, и посмотрел на меня. Загар и усталость, смешавшись, подчеркивали Его впавшие щеки и фиолетовую тень, омрачавшую лицо. Черные глаза темной волной волос. Как же прекрасно Его лицо! Нежные жилки пульсируют у него на висках, сеть морщин в кончиках глаз разбегается и сбегается…Он не носит филактерий ни лбу, ни на плечах, а талас одевает только, когда входит в синагогу. Если бы не кисти у его плаща, можно было бы подумать, что Он гой. Учитель устремил на меня свой усталый взгляд. Он всегда смотрит на человека так. словно знает о нем все и даже то, о чем мы сами не знаем.

-Если хочешь, – сказал Он, – плыви. Но помни; лисы имеют свои норы, птицы имеют гнезда, только Сын человеческий не имеет дома, в котором бы мог укрыться…

Я поблагодарил Его и хотел уже отойти, когда подошел один из Его учеников, Фома. Волосы его были растрепаны и посыпаны землей. Став перед учителем, он тут же начал громко причитать: оказалось, что он получил известие о смерти отца.

- Учитель, – всхлипывал он, – я должен оказать последний долг родившему меня. Я не поплыву с Тобой, а пойду займусь погребением и поминальной трапезой.

Я с недоумением увидел, как Назарянин покачал головой.

- Плыви с нами, – сказал Он спокойно, как обычно, скорее просящим, чем приказывающим голосом, но все-таки твердо. – Пусть умершим занимаются могильщики…

Вот опять – что я могу сказать о таких словах? Заповедь Божия гласит: “Чти родителей своих.” Столько предписаний говорит об обязанностях сына по отношению к отцу, а кому же хоронить отца, как не сыну? А Он советует: ” Оставь это гробовщикам!” Это еще одно Его расхождение с учением соферов. И чем можно оправдать Его поступок!?

Под вечер мы встретились на побережье. К этому времени Симон и Андрей приготовили лодку, столкнули ее в воду и поставили парус. Все двенадцать должны были плыть с Учителем. Был с ними и Фома. Теперь волосы его были причесаны и смазаны елеем. Он улыбался, не показывал ничем печали. Какое же влияние имеет Его слово на этих амхаарецов! За Назарянином на берег двигалась толпа людей. Они были удивлены, узнав, что Учитель уплывает. “Но ведь Ты вернешься, Равви? Вернешься?” – раздавались беспокойные вопросы. Он отвечал кивком головы. Должно быть, Он так устал, что и говорить Ему было трудно. Он еле держался на ногах. Уже раньше я обратил внимание, что Симон, Андрей и сыновья Заведеевы о чем-то страстно спорят между собой, стоя в лодке. До меня долетали слова: “В Великом ковчеге гудело…”- “Учитель сказал, что сегодня мы отплываем…”- “Предупреди Его…”- “Он все знает…”- “А если!” – Мне стало не по себе, “великий ковчег” – это скалы между Вифсаидой Галилейской и Капернаумом, в которых, как твердят здешние рыбаки, можно слышать грохот Великого Моря, когда с запада подходит буря. С некоторой тревогой я поглядел на небо. Но погода казалась спокойной. Впрочем, как видно, не только ученики заметили какие-то предвестья непогоды, потому что в толпе раздались голоса: “Не плыви сегодня, Равви, говорят, что в большом ковчеге слышали грохот. Может быть буря…” Но Он не обращал внимания на эти слова. В этот момент из толпы вынырнул начальник местной синагоги Иоаир, сын Гедидии, тот самый, который просил Учителя исцелить слугу римского центуриона. Простирая руки из-под талита. он сказал:

-Лучше не плыви сегодня, Равви. Говорят, будет буря. Солнце на заходе побагровело…

Казалось, Он последним усилием воли превозмог усталость, чтобы ответить:

- Определить погоду по виду неба вы умеете. Почему же вы не можете почувствовать, какое время наступило?…

Симон и Иоанн протянули Ему руки: поддерживаемый ими, Он вошел в лодку по узкой доске. На корме ему постелили плащ и положили подушку. Западный ветер продолжал путь, начинало темнеть, поэтому рыбаки взялись за весла. Я сел в лодку без воодушевления. Мысль о грозящей нам буре отняла у меня всякое желание ехать. Секунду назад я даже колебался, не остаться ли мне на берегу.

Я был уверен, что такое же беспокойство заметно на лицах учеников, но, ради Руфи, подумал я, надо плыть. Впрочем, разговоров о буре больше не было. Мы отплыли от берега в молчании. Солнце бросало багровые отблески на верхушки галилейских холмов и золотило восточный берег, к которому мы направлялись. Оставшиеся на берегу люди махали нам руками и выкрикивали пожелания счастливого пути. Однако Назарянии , казалось, ничего не слышал. Едва Он оказался в лодке, как тяжело откинулся на подушку, закрыл глаза и, не успел я оглянуться, как дыхание Его стало ровным: Он спал.

Я все беспокойнее поглядывал на небо, на котором, как только солнце опустилось за горы, начали тут же зажигаться первые звезды. Мы все дальше отплывали от галилейского берега, и он, казалось, постепенно сливался с гладкой поверхностью воды. Перед нами все еще горели верхушки гор, но их розовый блеск с каждой минутой тускнел. Весла спокойно погружались в воду. Ветра не было, поэтому парус все еще оставался недвижим. Мои опасения стали проходить. “Не будет, вероятно, никакой бури, – подумал я, – они только пугали нас. Наверное, хотели задержать Учителя…” Я не знаю моря, поэтому перспектива борьбы с бурей казалась мне неимоверно страшной. Покой не вернулся, впрочем, полностью. Страх предательски прятался внутри. Пока берег был виден, его близость прибавляла бодрости; я думал, что всегда можно будет добраться до него, даже, если бы началась буря. Но солнце, наконец, зашло, и все покрыла темнота, лишь слегка осветленная блеском звезд. Мы же не видели берега, не видели ничего вокруг, плыли, словно накрытые Кидарским шатром. Я даже не был уверен, что мы плывем. Казалось, вода застыла, и мы увязли среди озера. Я едва мог разглядеть фигуру Учителя. Он лежал, свернувшись, на кормовой скамье. Часть учеников гребла, остальные дремали притулившись друг к другу. Никто не разговаривал, плеск весел был единственным звуком, нарушавшим тишину.

Но, тем не менее, беспокойство снова нарастало. Я не мог спать как другие. “А если будет буря? – спрашивал я себя, – удастся ли нам спастись? Смогут ли эти рыбаки, которые переполошились из-за одной возможности шторма, выстоять перед ним лицом к лицу?” Я попытался направит свое внимание в другую сторону: начал думать о Руфи. Но это были мысли черные, как ночь вокруг нас, – тяжелые и душные. Когда я мысленно возвращаюсь к Руфи, я начинаю задыхаться. О Адонай! Что она делает? Я сразу представляю, как она лежит с открытыми глазами, вперенными в темноту, с каплями пота на лбу, с горящими щеками и молчит, чтобы никого не разбудить своей устрашающей тоской. Как жаждет она здоровья, которого мы даже заметить у себя не умеем! О Руфь! Мне казалось, что я обращаюсь к ней, и губы мои сразу дрожали, голос превращался в плач. А она молчала… О чем же она думает, когда лежит, вслушиваясь в свирепый ритм пожирающей тело болезни, почему она так много молчит и так часто не отвечает нам? Руфь…Я ничего не сделал для нее! Все, что я сделал, – ничто… Откуда эта болезнь? Почему она пала именно на нее? О Адонай… Элифаз был прав, говоря, что само небо, звезды и ангелы недостаточно чисты перед Тобой…Но, я, несмотря на это, буду говорить с Тобой. Ты должен сказать, почему она так страдает. За какой грех? За чей? Как бы Ты не поразил меня, я буду доверять Тебе не меньше Иова…Я хочу верить… Хочу… Адонай! Если Он исцеляет Твоим именем, почему же Ты сам не дал ей здоровья? Другие не просят, а получают. Я прошу молча… Разве Он этого не видит?

Слышал ли ты когда-нибудь, как среди тихой ночи на море обрушивается западный ветер? Ты бы сказал, что невидимый чудовищный кулак вырвался из мрака и ударил в лодку. Мачта затрещала, а парус сразу раздулся, и со страшным треском, нас вырвало и вынесло на гребень волны, чтобы потом сбросить с огромной высоты в черную пучину. Тишина улетела, как испуганная птица, уступила место тысяче звуков. Черная окаменевшая поверхность воды ожила. Завертелись водовороты белой пены, мы снова взлетели вверх и снова оказались погребенными в бездонной глубине. Брызжущая коса пены пронеслась над наши головами, вдавливая нас в воду. Я видел, как сыновья Ионы с криком бросились к парусу. Они хотели его спустить, но он вырвался из рук, словно живое существо. Вздыбленный вал воды еще раз поднял нас, а потом под лодкой образовалась пустота, в которую мы летели и, казалось, без конца. Качаясь и махая руками, ученики боролись с парусом. Наконец, они совладали с ним, и прекратился оглушающий треск рвущегося полотна. Море все еще гремело своей истошной музыкой, волны били с силой, точно выскакивающие из воды камни, мы чувствовали сквозь доски, как они мечутся, словно ошалевшая стая волков. Удары падали на нас со всех сторон. Нам казалось. что мы крутимся, как человек, которого со всех сторон хлещут кнутами. Неожиданно в темноте из-под носа лодки вырвался столб воды и обрушился на нас. Под ногами захлюпала вода. Мы стояли в ней по щиколотку, вцепившись в борта лодки, в лавки, мокрые, оглушенные и раздираемые свистом ветра, который сдавливал дыхание. Вторая волна пронеслась через правый борт, и одновременно не виданная сила погрузила нас, наверное, на самое дно озера. Вода прибывала, доставая уже до лодыжек. Я почувствовал, что возле меня кто-то душераздирающе шипит. Но это был крик, кажется, Симона: “Выливайте воду! “Держась одной рукой за лавку, я коснулся дна лодки. Вода переливалась от одного борта до другого. Беспомощно пытался я зачерпнуть ее ладонью. Однако, в этот момент нас вынесло на поверхность и снова бросило вниз. Согнувшись, я прижался к мокрым доскам. Волна обрушилась на нас, словно разваливающаяся на куски колонна. Я был мокрым и совершенно разбитым. Снова услышал я возле себя человеческий голос, звук которого улетал вместе с ветром: ” Выливайте воду! Воду! Тонем!” В ту же секунду лодка подскочила, словно волны швырнули ее на торчащую в воде скалу. Лавка выскользнула у меня из рук. Я уселся на дно лодки прямо в воду и непроизвольно взглянул вверх. Хлопья пены напоминали снег на шатких горных вершинах. Но выше, на мигающем кусочке неба звезды светили спокойно, как смотрят глаза слепого, равнодушные ко всему, что перед ними разыгрывается.

Я попытался встать. Кто-то перелез через меня. До меня еще раз долетел голос, который ветер то заглушал, то позволял ему зазвучать со всем наполнившим его отчаянием:

- Учитель! Учитель!

Только тогда я вспомнил о Нем. Еще минуту назад Он был в лодке и спал… Я опять

попробовал подняться, но новая волна окатила меня с головы до ног. Уцепившись за борт, я упал на колени. Ветер сорвал с моей головы тюрбан и хлестал меня по щекам. Вода напирала на меня со всех сторон. Кто-то огромный, должно быть, Симон, встал возле меня. Дальше на корме, несмотря на качку, вихрь и темноту, я увидел белую фигуру, все так же свернувшуюся, как и прежде. Этого Человека не разбудила буря. Он спал в затопленной лодке, словно в постели в теплом доме.

- Учитель! – орал охрипший голос Симона. – Учитель! Погибаем!

- Учитель!…- кричали и другие. Вся лодка, наполненная людьми, затерявшаяся в ветре и темноте, кричала. Начал звать и я:

- Учитель! Учитель!

Нас подбросило. Я вцепился в твердую руку рыбака, чтобы снова не упасть. На дне лодки было столько воды, что она сбивала с ног. Я впился взглядом в темноту, где сидящая фигура поражала своей неподвижностью. Но Он, наконец, шевельнулся, и… Ему пришлось проснуться. Может быть, Он онемел, открыв глаза в самой середине хаоса? Неожиданно сквозь шум моря я услышал Его голос, бесконечный, спокойный, усталый и как будто печальный:

- Где ваша вера? Почему вы мне не верите?

Верить… Что-то зажглось у меня в груди, как ножевая рана. Словно эхо песни, которое доходит до нас с опозданием, вернулись ко мне слова Иова, которыми я молился перед началом бури. “Что бы ни случилось, я буду верить Тебе…”- “Как безгранично Он верит, – подумал я, – и какой безграничной хочет веры!” Буря, казалось, была готова разорвать весь мир до самой сердцевины. Весь мир – а не только тот, который нас окружал. Стройный белый силуэт неожиданно вырос передо мной. Он встал. Я услышал, что учитель заговорил, но уже не прежним усталым и грустным голосом напрасно поучающего проповедника. Это была молния среди молний, гром против грохота ветра и моря…Он сказал это, даже не крикнул. Но этот обычный, хотя и полный властности голос коснулся звезд, и дна, и моря. Он начался затерявшимся в хаосе бури звуком, а кончился – призывом в ночи. тихой, как сама тишина…Все, что было – борьба ветра, воды и темноты – внезапно перестало существовать, словно этого не было никогда…Ты понимаешь? Еще минуту назад волны заливали звезды. Свист ветра умолк, как звук оборвавшейся струны… Над нами снова было раскинувшееся вширь небо, звезды, как и прежде, падали в море и беспечно лежали на покрытой легкой рябью поверхности. Если бы мы не были насквозь мокрыми, продрогшими, взлохмаченными ветром, перепуганными, если бы в лодке не было воды, можно было бы подумать, что вся эта буря – только сон.

Он снова сел на лавку и замер. Может, Он опять заснул? Симон вполголоса сказал, чтобы мы выливали воду. Делая это, мы посматривали на Него. Ведь во время бури мы забыли об Учителе. Теперь же, что бы мы ни делали, наши мысли были с Ним. В голове у нас не умещалось, что после всего этого Он снова может спать, как утомившийся за день ребенок, может весь отдаться сну, который является преддверием смерти.

Но это еще не все, Юстус! Утром мы приблизились к берегу. Перед нами был крутой обрыв. Только в одном месте, где вода подмыла скалу и раскрошила ее на груду больших острых камней, можно было пристать к берегу. Учитель проснулся и молча показал Симону, который, словно верный пес, не спускал с Него глаз, остановиться здесь. Осторожно, пробуя веслом дно, мы проплыли между камней. Вода бурлила среди них. но море, укрощенное Им, было так спокойно, что мы без страха оставили лодку и вступили на каменистый берег. Из-за черных скал проглядывала зелень и пышные кусты пурпурных цветов. Россыпь камней казалась зазубриной в высоком, почти недоступном береге и переходила в пологое плато, покрытое буйной травой и деревьями. Поблизости от нас виднелся город. “Это Гергеса, – сказал Иаков, который лучше остальных знал звездное побережье. Огромное стадо свиней паслось в тени раскидистых дубов. Стерегли их несколько полуобнаженных подростков, бедра которых едва прикрывали козьи шкуры. Они с любопытством присматривались к нам. Внезапно один из них крикнул что-то в нашу сторону, словно хотел предостеречь, и махнул рукой. Мы обернулись в указанном направлении. Одновременно раздалось дикое ужасающее рычание.

Что-то неслось в нашу сторону. В первую минуту трудно было догадаться: человек это или зверь. Какое-то огромное кудлатое существо, покрытое грязью как засохшей кровью. На сгибе одной его руки болтался кусок оборванной цепи. Мы поняли, что перед нами сумасшедший. Он бежал, непрестанно испуская нечеловеческие крики. Взглянув на пастухов, я заметил, что каждый из них схватился за дубину. Их собаки начали нетерпеливо прыгать. Сумасшедший был, должно быть, опасен. Рот его был открыт, и он словно зверь лязгал редкими зубами. Сжатые кулаки смахивали на кузнечные молоты. Я заметил кровавые раны на груди и руках несчастного. Все бросились наутек. Рядом со мной бежал Симон. Но, отбежав на несколько шагов, он вскрикнул: “Учитель!” и вместе с Фомой бросился прикрывать собой Иисуса. Остальные тоже остановились. Сумасшедший тем временем подбежал к Нему, стоявшему неподвижно, ничем не высказывая беспокойства. Но бесноватый не бросился на Него, а упал, заливаясь воем, который напоминал одновременно и всхлипывание, и хохот. Он с размахом ударился головой о камень, и кровь обрызгала его лоб. Обоими ладонями сумасшедший рвал траву и кидал ее за спину. Из открытого рта шла пена. Вдруг я поймал себя на том, что в крике сумасшедшего различаю слова:

- Прочь! Прочь! Уходи отсюда Иисус – кричал он. – Прочь! Уходи! Что тебе до нас, Сын Его? Еще не пришло твое время! Прочь! Прочь!

Меня охватила дрожь. В этом сумасшедшем, должно быть, сидел сам сатана. Признаюсь тебе, никогда еще я не видел бесноватого так близко. Я знаю многие тайны;

знаю, чем заклинать Самуила, отца Каина, а чем рожденного от кровосмесительной связи Асмодея… Но я был так потрясен, что не сумел вспомнить обо всех этих заклинаниях. Человек же продолжал завывать, скрести землю и биться о камни всем телом, обливая землю кровью и пеной.

Одно только стучало у меня в голове; наверное, точно так же метался отец лжи перед троном Всевышнего, когда должен был признаться Ему, что одолел Иова… Я дрожал. Учитель сказал:

- Оставь этого человека!

Как всегда, спокойно и твердо. Точно так же ночью приказал Он буре; “Утихни!” В этой фразе не было возбуждения или крика. Просто приказ, который не может быть не исполнен.

Лежащий завыл еще сильнее, чем раньше. Он хрипло голосил (Когда Учитель говорит – бесноватые всегда почему-то на Него кричат):

- Почему? Почему? А-а, как ты нас мучаешь! Я не боюсь Тебя! – проговорил он внезапно. – Нас много!

-Как тебя зовут? – спросил Он.

- Много! Слышишь? Много! Не хватило бы дня, чтобы перечислить наши имена! Все мы здесь! Целый легион! -

- Так оставьте его все!

- А-а-а – бесноватый вскрикнул, будто его пытали. Он впился зубами в собственную руку. В его крике все отчетливее слышался плач. Он заскулил; “Иди! Оставь нас! Чего Ты хочешь! Зачем Ты нас мучаешь? ” Одним прыжком человек поднялся, вытянул ноги вперед и сел. На его черном лице, на окровавленных губах появилась улыбка робкой просьбы.

- Куда же мы пойдем? – спросил он. – Ты знаешь, каково там…

-Судорога ужаса искривила его губы. – Позволь нам остаться…Здесь, – черным пальцем он указал на дома Гергесы, – мы им нужны. Тебя здесь не ждут…Позволь…Мы поделимся… Ты там, а мы здесь. Мы отдавали Тебе весь мир, Ты не хотел – но берешь… Ты им не нужен, я правду тебе говорю. Эти стада им дороже Тебя…

-Так идите в эти стада. Идите!

Человек отшатнулся и какую-то минуту бился в судорогах. Что-то порывом ветра сорвалось возле нас и, со свистом раздувая наши мокрые плащи, унеслось в пространство. До нас донесся крик пастухов и лай собак, которые разбегались, поджав хвосты. Свиньи уже не рыли землю, а сбились в кучу, дико хрюкая. Потом внезапно, словно лавина, они ринулись через луг к морю. Топот тысяч копытец разнесся далеким громом. Первые ряды достигли обрыва и, не замедляя бега, бросились в воду. За ними падали следующие. Ничто не удерживало их. Все до единой пролетали они над отвесной скалой и, беспомощно перебирая в воздухе короткими ножками, падали вводу, которая смыкалась над ними, словно тяжелое покрывало. Море пожрало огромное стадо, всех до единой.

Тогда Он указал на лежавшего неподвижно человека;

- Займитесь им!

А сам медленно отошел к огромному камню. Он сел на него и закрыл лицо руками. Плакал или молилcя? Все еще оглядываясь в сторону Учителя, мы занялись лежащим. Он вернулся к жизни и был послушен, точно ребенок. Затем он оделся в разорванный хитон, который сам нашел в соседней пещере, отмыл лицо и руки от крови. Я обратил внимание на то, что он с изумлением оглядывает свое истерзанное тело. Он ничего не говорил и только следил за нами взглядом, а потом, когда мы подошли к Учителю, чтобы вместе поесть, он тоже приблизился. Взгляд. устремленный им на Учителя, был полон страха, изумления и благодарности. Он все еще молчал. Его дикое звериное лицо приобрело человеческие очертания. Иисус тем временем разделил между нами хлеб и рыбу, которые мы захватили с собой. Бесноватому также досталась его доля. Но он начал есть не сразу. Казалось, он не может поверить, что эта еда для него. Наконец, он встал на колени и неуклюже протянул ладони, а Учитель положил ему на них хлеб. Он ел жадно, словно впервые, целовал каждый кусок, сидя на корточках. и. казалось, готов был с такой же жадностью ловить слова Учителя, с какой съел хлеб. А Учитель говорил:

- Вас напугала буря? Вы думали, что вас позвали на тихую и покойную ниву? Нет, говорю вам: придут бури посильнее, и Сына Человеческого заберут от вас. Но не бойся, малое стадо: отец ваш решил дать вам Царство. Если Я Духом Божиим изгоняю сатану, значит, оно уже пришло и стоит у порога… Не бойтесь. Что бы ни случилось, Я с вами. Я не откажусь ни от кого, кто не откажется от Меня. Если бы даже человек потерял жизнь – он ее найдет…

Мы слушали так внимательно эти удивительные и неожиданные слова, что не обратили внимания на приближающуюся со стороны города толпу людей. Они шли с криком, но подойдя ближе, утихли. Я обратил внимание на то, что на нас смотрят со страхом. Во главе толпы было несколько стариков с седыми бородами и в длинных плащах. Все они явно были язычниками. Их вели пастухи с черными шкурами на бедрах, указывавшие на нас, на луг, где час назад бродили свиньи, на море, которое сомкнулось над нами. Люди остановились в нескольких шагах от нас. Было заметно, что они боятся подойти. Один же из старцев вышел несколько вперед и, низко поклонившись, обратился к Учителю по-гречески:

- Господин, просим тебя: Ты, уничтоживший наши стада, уходи от нас. Сразу видно, что Ты – могущественный чародей, если сумел укротить этого сумасшедшего. Мы не хотим обидеть Тебя…Но только – уплыви отсюда, вот о чем мы просим. По одежде видно, что Ты иудей. Так вернись к своим. Ты причинил нам зло, хотя мы ничем не обидели тебя. Просим Тебя, плыви отсюда…Погибло огромно богатство. Сколько пиров можно было бы устроить…Но мы Тебя за это не упрекаем, только оставь нас. Ты слишком велик, чтобы пребывать в нашем городе. Впрочем, вы, иудеи, и не хотите нашего гостеприимства, наша еда считается у вас нечистой. Плывите отсюда…

И он смиренно поклонился.

- Просим тебя: плыви отсюда, – повторила за ним толпа.

Люди начали низко кланяться. Я думал, что он им ответит, но Учитель встал и без слов направился к берегу. Мы шли за Ним. Толпа осталась на месте и неподвижно следила за нашими движениями. Мы дошли до лодки, которая легко покачивалась на зеленой воде. Учитель вошел в нее первым, потом по очереди и мы заняли свои места. Когда все уже уселись, я заметил, что на камне возле лодки стоит человек, спасенный от сатаны. Он неуверенно поставил ногу на борт и просящим взглядом посмотрел на Учителя. Первый раз с того момента, как мучители оставили его, он тихо заговорил:

- Возьми и меня с собой, господин…

Но Иисус покачал головой (никогда не знаешь, как Он поступит).

- Останься, – сказал Он. – Вернись домой и расскажи всем своим, как милосерден Бог. Всем расскажи, – повторил Он твердо.

Я уже писал тебе, что до сих пор Он всегда советовал другое. ” Не говори никому”. Но этому Он сказал : “Рассказывай всем”.

Человек сделал движение назад. В глазах его была грусть, а на лице – выражение покорности. Симон оттолкнул лодку веслом, и мы поплыли между прибрежных зарослей. Исцеленный, выпрямившись, стоял у кромки воды. Выше на берегу был виден полукруг жителей Геразы, пристально следивших за нашей лодкой. Внезапно человек закричал нам вслед;

- Я всем буду рассказывать! Всем!

Через четыре часа мы вернулись в Капернаум. Лодка еще не подплыла близко к берегу, а толпа уже сбежалась приветствовать Учителя. Нас встречали взмахами рук и радостными криками. Среди ожидающих на берегу я заметил Иаира.

Он снова сделал нечто необычное – но об этом я напишу тебе в другом письме. Мои мысли должны успокоиться… Кто же Он все-таки, Юстус? Кто Он, этот человек, который усмиряет бури, изгоняет целые полчища бесов и спит от усталости среди завывания ветра?

ПИСЬМО 8

Дорогой Юстус !

Я неожиданно расстался с Ним и теперь возвращаюсь в Иерусалим с чувством, что так и не узнал, кто же этот человек, чему Он учит и чего хочет от меня. Я взвалил на свои плечи большую тяжесть…

Через два дня после возвращения из Герагесы, ранним утром, мы все: Учитель, его ученики и я, – оказались на той самой горе, с которой Он совсем недавно проповедовал. Роса покрывала траву подобны каплям молока, просочившимся из дырявого горшка. Ущелье рассекает гору и разделяет ее вершину на два горба. Через эту брешь, словно через треугольное окно, виднеется внизу гладь Генисаретского озера, похожего на огромную арену римского цирка. Этим утром под нами лежала густая масса серо-желтой мглы, сквозь которую тщетно старалось пробиться солнце. Ночь мы провели среди скал, что, впрочем, часто бывает во время путешествий с Ним. Спал я плохо, часто просыпался. Каждый раз, когда я поднимал голову с отсыревшего плаща, постель Учителя пустовала. С вечера Он уходил на вершину горы и молился там до утра. Когда, проснувшись, мы вылезали из наших плащей, Он позвал сверху:

- Подойдите сюда, Я хочу вам кое-что сказать.

Мы направились к Нему. Ученики пустились наперегонки, как они часто делают. Иоанн, самый быстрый, первым добежал до Учителя, обогнав Симона из-за чего он всегда сердится. Только мы двое – я и Иуда- не принимали участия в этих детских гонках.

Он ждал на горе, стоя на краю ущелья, которое в этом месте довольно круто обрывается вниз. Приветливо положив руки на плечи Иоанну и Симону, Он сказал:

- Послушайте, дети, Я хочу, чтобы вы разошлись по земле Галилейской и проповедовали всем людям, что время уже настало, что каждый должен покаяться…

Он смолк и посмотрел так, словно хотел узнать, какое впечатление вызвали в них эти неожиданные слова. Однако, ученики избегали Его взгляда и только исподлобья поглядывали друг на друга, полные удивления, неуверенности и тревоги. Я понимал их колебания. Эти амхаарецы чувствуют себя хорошо только в толпе. Любой из них- даже такой умник, как Нафанаил – в одиночку теряется и трусит. Едва Он начал говорить, как в них совсем не осталось ничего от самоуверенности, от хвастовства, от наивных мечтаний об “управлении и Царстве Учителя”. Симон почесал затылок своей огромной ручищей.

- А Ты, Учитель? .. – спросил он. – Ты не пойдешь с нами?

Он, улыбаясь, покачал головой. Он смотрел как человек, который все предвидел и теперь спокойно ждет упреков, чтобы отвести их.

- Нет, вы пойдете сами. По двое.

Они снова стояли молча, еще не придя в себя после сна.

- Когда же, Учитель? – спросил кто-то.

-Сейчас же, -ответил Он ласково, но твердо. Они принялись подталкивать друг друга и многозначительно переглядываться. “Может быть, Учитель, – думали они, – немного заговаривается после бодрствования.” Особенно ошеломляла их безмятежность, с которой Он к ним обращался. Взглядом они спрашивали друг друга: ” Что вы об этом думаете?” Иаков Меньшой (так его называют, чтобы отличить от сына Заведеева) важно надул щеки. Было очевидно, что идея Брата ему не нравится, Он потер нос ребром ладони и уже хотел что-то сказать, как вдруг в разговор встрял Филипп. Этот всегда с чем-нибудь наскочит, когда другие держат язык за зубами. Накручивая на палец свои вьющиеся над ушами пряди волос, он пробормотал:

- Сначала надо бы сходить в город купить еды в дорогу.Да и сандалий порядочных ни у кого из нас нет…- он посмотрел на товарищей с такой гордостью, будто открыл родник в пустыне.

- В таком старье, – он поднял ногу, – далеко не уйдешь.

- У нас нет денег, – заметил Иуда. Как бы в подтверждение этих слов он открыл торбу и показал ее пустое дно. Это ему Учитель поручил хранить те небольшие деньги, которые жертвовали люди.

Они покачали головами и вопросительно посмотрели на Учителя. Но Он опять улыбнулся, как ребенок, увлеченный своей фантазией.

- Не нужно вам ничего ! – горячо воскликнул Он.. – Ни еды, ни денег, ни даже сумки. Ступайте в старых сандалиях и в том, что есть на вас. Пусть каждый сделает себе посох из дерева и не надеется на благочестивую милостыню. Идите так, как есть, ничем не запасаясь. Там, Он сделал шаг прямо к обрыву, даже камни из-под его ног посыпались вниз, и вытянул руку вперед; мгла в долине уже рассеялась и сквозь и сквозь серую пасмурность виднелось переливающееся полосками пены море и разбросанные вокруг сотни домов, – там, – говорил Он, – вас ждет жатва. Идите работать. Не посещайте язычников самариян, ищите овец в израильском стаде. Им говорите: “Пришло время”. То, что дадут вам, берите как работники, которые не спорят о плате: сами же не требуйте ничего. Даром получили – даром отдавайте.

Он смолк и выжидающе посмотрел на них. Но ученики по-прежнему переглядывались между собой, ни на шаг не двигаясь с места. Его слова, вместо того, чтобы возбудить в них желание повиноваться, еще больше испугали их. Одно дело исцелять или изгонять бесов, когда рядом находится учитель, который мог бы поправить ошибку, и совсем другое идти куда-то далеко с вверенной тебе силой. В воцарившейся тишине раздался неуверенный голос Иакова:

- Ты посылаешь нас к овцам. Но там, где есть овцы- недалеко и волки…

- Ты прав, – ответил Он, впрочем, голос Его звучал по-прежнему радостно.- Я посылаю вас как овец среди волков… Находясь среди них, вы должны обладать прозорливостью голубя и хитростью лисы…

- Но если овца доверится волку, тот ее не пропустит…- заметил Симон.

- Овце, которую загрызли, уже нечего бояться волка,- обратился Он к огромному рыбаку. – А не бойтесь только того, кто и после вашей смерти сумеет сохранить власть над вами. Что из того, что погублено тело? Что из того, вас будут судить? Да, все это будет…- сказал Он неожиданно, но совершенно не так, как говорил раньше. Порыв радости, которым он нас встретил, угас. Теперь Он смотрел не нас, а куда-то в бесконечность, с усилием в прищуренных глазах: можно было подумать, что Он видит далеко, гораздо дальше седых гор по ту сторону озера. Его сияющий взгляд потускнел, словно поднимавшаяся и таящая в лучах солнца мгла коснулась Его глаз. Оставаясь мыслями за горизонтом, Он про все знает:

- Я пришел, чтобы дать мир. Но слова мои несут войну. Из-за них разделится дом: братья будут врагами друг другу, жена будет против мужа. Из-за них брат предаст брата, сын отца… Я принес любовь, но вас возненавидят из-за нее… Меня возненавидели, так и вы не ожидайте ничего другого. Такова судьба учеников. Вас будут преследовать, как и Меня, вы будете скрываться, но нигде не найдете себе убежища. Говорю вам: вас еще не схватят, а вам уже придется нести на себе крест догадок, сомнений, страхов…

Он смолк, но по-прежнему смотрел в бесконечность. Губы Его слегка вздрагивали, Да такой уж, видно, это был день, что каждая капля тумана должна была рассеяться под солнцем. Его взгляд вернулся со своих далеких путей к горстке людей, еще более пораженных этими словами. Он снова радостно улыбнулся.

- Впрочем, помните о том, что Я сказал: Я с вами. Кто потеряет жизнь для Меня- обретет ее; кто ради меня понесет свой крест- обретет Меня. А тот, кто в вашем странствии примет вас- примет меня, а со мной и Того, кто Меня послал! Благословляйте каждого, кто будет вас слушать. А теперь идите! Когда наступит новолуние, мы снова соберемся на этом холме. Я буду ждать вас. Идите, торопитесь – поле уже созрело и ждет вашего серпа. Нельзя допустить, чтобы зерна рассеялись по земле…

Последний раз ученики посмотрели вокруг себя. В тишине утра было слышно их учащенное дыхание. Туман над озером исчез: воздух стал прозрачным и словно стеклянным. Внизу набегали белые волны, вода точно лилась на голубые изразцы. Приближавшаяся жара впитывала в себя последние следы влаги на траве и одежде. Толкаясь локтями, ученики начали собираться в пары. Симон обратился к Иоанну: “Пойдем со мной” (думаю, он просто боялся, что Иоанн останется с Учителем). Я заметил, что мой Иуда выбрал себе в товарищи Симона из зилотов. Два молчуна – Иуда и Матфей, в прошлом мытарь – стояли друг возле друга. Но, надо сказать, ни одна пара не хотела двигаться в путь первой. Все медлили и переглядывались. Кто-то в этом маленьком сборище вздохнул, словно набирал воздух перед прыжком в воду. “Нужно идти не медля, а то скоро будет жарко…”- донесся до меня голос Филиппа. Этому всегда важно не “что”, а “как”. Но и он не очень рвался вперед. Казалось, каждый был чем-то занят: кто сворачивал хитон. кто застегивал ремешки сандалий. Но все исподлобья следили за тем. что делает другой. Наверное, они никогда не двинулись бы с места. если бы Он не сказал;

- Идите, дети. Пора. Пришло ваше время , Шалом алейхем…

— Алейхем шалом, – прозвучало в ответ. Скучившееся стадо учеников зашевелилось над расщелиной, словно огромный валун, подточенный водой, который долго колеблется, прежде чем сорваться. Первыми отправились – представь себе – Иуда, брат Учителя и Матфей. Гравий захрустел у них под ногами. Теперь не медлили и другие. Пара за парой, поклонившись Учителю, исчезали они за краем скалы. На холме остались только двое: Он и я. Под нами, в глубине расщелины, были слышны голоса идущих и стук посохов о камни. Долгое время мы не видели учеников, а когда, наконец , их фигуры снова мелькнули перед нашими глазами, они уже казались шнуром белых точек, двигающихся по тропинкам среди зеленого луга. Учитель следил за ними взглядом. Я смотрел на него сбоку: на лице Его появилось выражение взволнованности и нежности. Когда-то я писал тебе, что в своей любви Он словно не знает различий. Можно подумать, что эта толпа амхаарецов Ему ближе, чем отцу любимые дети, будто Он их не то что родил, а создал, подобно Всемогущему, когда Тот

поднял человека с земли горстью глины, а потом живым выпустил со Своей ладони…

Только когда все исчезали среди зарослей, Он перестал смотреть им вслед и, подняв глаза вверх, прошептав, казалось, короткую молитву. “Вот она. минута, которой я жду так давно”. Нас было только двое, вдали от людей, только озеро внизу и поразительно огромное небо над нами. “Иди сейчас, или никогда…”- сказал я себе. Я искал слова. Признаюсь тебе, что, после всего увиденного в последнее время, я не смогу уже говорить с Ним как прежде. У меня в ушах постоянно звучит грохот бури, которую Он усмирил, и крик толпы, который раздался, когда жена Иаира с воплем выбежала из дома… Но об этом я еще не писал тебе. Сколько нового происходит здесь каждый день! Он воскресил ребенка рош-халкенессета. Когда Он шел к дому Иаира, люди говорили Ему: “Тебе незачем идти туда, равви. Жаль твоих усилий. Она уже умерла. Слышишь? Плакальщицы уже начали свои причитания…” Но Он не дал задержать себя и продолжал идти. отрицательно покачивая головой; “Вы ошибаетесь! Она спит…Он даже не торопился. По дороге Ему пришлось задержаться, потому что какая-то женщина коснулась края его плаща и исцелилась помимо Его воле…Впрочем, об этом можно долго рассказывать. А потом Он пошел в дом, где уже

слышался раздирающий флейт. Он взял с собой только Иоанна, Симона и Иакова. Я с толпой остался перед домом. Все продолжалось совсем недолго. Рыдания и вопли внезапно стихли. Воцарилась тишина, а в ней раздался раздирающий душу женский крик. Жена Иаира выбежала из дверей. На ее расцарапанных щеках застыли слезы. но на губах была улыбка. Запыхавшись, ломающимся голосом, она говорила: “Ожила! Он сказал: “Проснись” – и она открыла глаза. Сейчас она ест и смеется!” Она побежала в дом так же поспешно, как и выбежала. Крик изумления охватил всю толпу.

Мне кажется, что с Ним лучше всего молчать. Но я знал, что если я сейчас уйду от Него, не сказав ни слова, то уже нигде не найду спасения для Руфи. Поэтому, запинаясь, я начал:

- Равви, я…

Он снова посмотрел на меня взглядом, в котором можно было прочесть удивление: “Почему ты меня не спрашиваешь?” Он заставляет человека высказывать самую затаенную мысль, мысль, о которой тот еще сам не имеет ясного представления…

- Ты чего-то хочешь от Меня? – спросил Он.

- Я запнулся. Все должно было решиться в это мгновение. Его ободряющий взгляд облегчал мою задачу. Но я – я остался собой! Я ни на миг не вспомнил о Руфи. Чем глубже проникал Он в мои мысли, тем труднее мне было их выразить.

-Равви, – прошептал я только. – Что должен я сделать, чтобы обрести Царство? .. Эта жизнь, о которой Ты говорил, ну… во второй раз… Помнишь?…

Он дал мне глазами знак, что понимает, о чем я спрашиваю.

- Ты ведь знаешь, – ответил Он, – чего требует закон и каковы предписания, данные Моисеем.

- Знаю, – подтвердил я.

- И ты знаешь так же, – продолжал Он, – что является самым важным требованием… Так о чем же еще ты спрашиваешь?

Я беспомощно развел руками.

-Эти требования, – слова застывали у меня на губах, я выдавливал их каждое в отдельности, словно выплевывал камни, – я никогда не переставал их выполнять. С малых лет. Я всегда хотел быть в доме Господнем. Служил Ему изо всех сил, но несмотря на это…

- Но несмотря на это…- повторил Он.

-Да! – воскликнул я. – Несмотря на это, чего-то мне не хватает!

- И ты знаешь, чего?

-Нет, – ответил я очень тихо, чувствуя, как бьется мое сердце.

Он помолчал минуту, словно размышлял. В разогретой солнцем траве заверещали кузнечики.

- Так я скажу тебе, – услышал я, наконец, – У тебя слишком много забот, печалей, беспокойства и страхов. Отдай их Мне, отдай Мне все это, Никодим, сын Никодима, и следуй за мной…

- Как же я отдам тебе мои заботы, равви? – спросил я. Голос мой внезапно задрожал, и огромное волнение охватило меня, потому я почувствовал, что Он коснулся моей сердечной раны.

- Отдай их мне все, – повторил Он мягко. Он не объяснял мне своих слов. Я испугался, что Он скажет мне, как однажды уже сказал: “Ты человек ученый, знаток Писания, ты должен сам знать…” Что из того, что я учен? Не знаю! Не знаю! Не знаю! Я робко поднял взгляд. Но выражение Его лица наполнило меня надеждой: в нем была сердечность, с какой Он следил за уходящими учениками. Я призналcя :

- Ты же знаешь, что я не понимаю Тебя, Равви…

Он не прогнал меня и не засмеялся.

- Я хочу, чтобы ты отдал Мне все, что тебя тяготит…Я хочу, чтобы ты сбросил с плеч свой крест печалей и страхов и взял Мой…Давай поменяемся крестами, Никодим!

Я почувствовал , что меня слегка передернуло. Что за образ! Крест- это орудие столь омерзительной жизни, что даже напоминать о нем неприятно. Только грязная городская чернь способна любоваться подобным зрелищем. К счастью, недавно Пилат приказал применять эту ужасную казнь только к отпетым негодяям без чести и веры…- Зачем говорить о кресте, равви, – возразил я. – Это позорная смерть… Означают ли твои слова, что Ты хотел бы иметь товарища в столь тяжком испытании?

Словно эхо раздалось в горном ущелье, когда Он повторил мои последние слова:

- Да, я хотел бы, чтобы кто-то был со Мной в этом тяжелом испытании…

Я заколебался. Мысли и чувства боролись во мне. Мне пришло в голову, что, может быть, Он почувствовал ту неприязнь, которую вызывает у фарисеев? Может, Он ждет моей помощи? Но одновременно я подумал, что обещать ему помощь – очень легкомысленно. Знаю ли я, что еще Он сделает или скажет? Я не люблю легкомыслия. Я осторожно поднял глаза. Его взгляд покоряет людей. Понимаешь ли ты, Юстус, как удивительно то, что Он меня любит? Когда мы были детьми, нам казалось, что мир способен подняться к звездам. Но насколько больше радости чувствует человек, когда ему удается найти любовь своей жизни… Мальчик ищет любви, но не знает ее. Человек, который пересек таинственный порог сорока лет, знает. чего стоит эта добыча. Поэтому он более, чем когда-либо, нуждается в любви другого… Но если бы ты знал, как Он смотрит! Чудесами можно купить толпу, но покорить ее можно только так. В этом, должно быть, кроется тайна преданности этих амхаарецов. Даже такие толстокожие, чувствуют Его любовь. Можно ли сказать кому-то, кто предложил нам такую любовь, что мы не хотим ему пообещать чего-то? Я человек мягкий и часто мне приходится жалеть о многих данных обещаниях. Может, я пожалею и теперь. Неизвестно, чего еще захочет этот человек. Он хочет столь многого! Он сказал: “Отдай мне свои печали и страхи…” Все? Значит, и печаль о Руфи? Не может быть, чтобы Он умел отгадывать человеческие мысли, не зная об этой болезни! Он хочет забрать у меня все.. Но что Он дает взамен? И что такое это “все”? Он назвал это “крестом”. Ужасное сравнение! В возрасте, когда мальчик перестает быть неразумным младенцем и начинает обучаться премудрости у учителя, я видел, как солдаты Копония окружили Сеперорис частоколом из крестов *…) Это было последнее большое безумство ! Что за омерзительная вещь… Правильно гласит Писание:” Проклят распятый на кресте”. По правде говоря, Юстус. я и в самом деле не знал, что Ему ответить. Он продолжал смотреть на меня, и мне показалось, что Его просветленное лицо снова заслоняет мгла. Но эта грусть не поглощала Его любви. Может быть, она даже еще больше подчеркивала ее (если это возможно), потому что ничто не является любовью больше, чем любовь, рожденная вопреки скорби. И тогда – я уже не мог больше сопротивляться.

Я ответил:

-Если хочешь, Равви, если Ты только хочешь, пусть так будет…

Но в этот момент меня охватил страх – пронзительный, давящий страх. Я уже писал тебе об этой западне… Я чувствовал себя попавшим в нее. Он доверяет всем, кого хочет убедить. Однако, что Он даст тому, кто присягнет ему в верности? Руфь, о Руфь!… Я посмотрел на Него и ужас мой возрос. В смотревших на меня глазах, таких любящих, как сама любовь, я, казалось, прочел приговор… О Адонай! Я понял, что уже не могу просить его, как Иаир. Что я не могу даже похитить Его силу, как та кровоточивая женщина. Я отдал Руфь за этот взгляд! Адонай! Адонай! Иаир вернул себе дочь… Женщина из Наина нашла сына… А я? Западня, которую я предчувствовал, захлопнулась… Возврата нет… Адонай, сжалься…

Сейчас, когда я пишу тебе – ночь. Ветер треплет листья пальм и собирает с поверхности моря отражения звезд. Может, с Руфью все не так, как я думал, а может быть, все останется по-старому… По-старому? Но может ли вообще остаться то, что есть? Когда я разрешаю для себя самую сложную задачу, я думаю: ” Все лучше, чем как прежде! Пусть бы эта болезнь длилась десятки лет…” Но я знаю так же, что вернусь и при виде ее страданий буду с отчаянием повторять: ” Должно же это как-то кончиться! Должно же это как-то кончиться!”

Я и Учитель словно заключили какое-то соглашение. Знаю ли я, что из этого получится? Я оставил Его на холме. Может, Он будет ждать возвращения своих учеников, не спускаясь с него. Я возвращаюсь в Иудею. Попробую защитить Его от наветов, которые, наверное, в изобилии поступают в Синадрион. Нет, я не являюсь Его учеником. С этой толпой амхаарецов у меня нет ничего общего.Наше соглашение касается только нас двоих: Его и меня. Соглашение или дружба? Сам не знаю…Собственно, это даже смешно: я отдал Ему свои печали, которые так и остались со мной, а на себя взял обещание чего-то, перед чем испытываю непонятный страх…

До чего же ужасная вещь- крест… Хорошо, что от Пилата добились этого указа… Воистину странная идея – говорить о чем-то подобном…

ПИСЬМО 9

Дорогой Юстус !

Я просто не знаю, как тебя благодарить. Молодой, но ученый лекарь из Антиохии, которого ты мне рекомендовал, был в моем доме и осматривал Руфь. Что мне понравилось: это человек открытого ума и, хотя грек, умеет приноровиться к нашим обычаям. Что он сказал? Должна выздороветь… О если бы так! Но, к сожалению, все его предшественники говорили то же самое. Мне немного обидно за твою доброту. Видишь ли, я уже слышал много подобных заверений! Мне наперебой присылают разных врачей, и каждый, захлебываясь говорит свое. Я уже боюсь каждого нового лица. Нового разочарования. … Этот Лука кажется самым порядочным из всех. Его обещание-это только таинственно звучащие слова, которые скрывают пустоту. Он раскладывает свое знание откровенно, как товар на уличном лотке. и терпеливо выясняет, что необходимо применять, что можно применять, что можно было бы попробовать. Он человек надежный – не сложит оружия до конца. Да что из всех заветных рецептов и диагнозов? Разве время позволяет перепробовать все? Воз катится под гору.

Лишь один мог ее вылечить – но прошел мимом меня, как мимо больных назарян. Их Он наказал. А за что, спрашивается, Он карает меня? Во мне родилось тревожное предчувствие, что за его словами кроется куда более грозная, чем можно было бы подумать сначала, опасность. Его призыв влечет… Он кажется ненасытным человеком, готовым собирать, чего не сеял.

Сухой зной все сжигает. Земля похожа на пепел – мягкая и сыпучая. Когда вечером дует ветер, он поднимает перед собой рыжую тучу пыли. Кедрон пересох. Елеонская гора отражает жар зеленым блеском оливковых листьев. Но виноградники посерели, трава пожелтела, пальмы низко свесили ветви, как усталые верблюды свои головы: фиги поспели в тяжелых пучках листвы. Люди, задыхаясь, лежат в тени и тоскливо ждут вечернего ветра. Все скрывается с Хистоса и Бецета под Соломонов портик. Теперь там можно встретить только самую нищую голытьбу. Да и кто остался в городе? Верховные левиты и богачи покинули Иерусалим, отправились в свои летние резиденции. И я уже давно был бы в своем поместье возле Эммауса. Я никогда не остаюсь в Иерусалиме во время летней жары. Но на этот раз пришлось, болезнь Руфи не позволяет ей сдвинуться с места.

Мы словно выдерживаем осаду. Красная пустыня подошла к воротам города и похожа на гиену, которая ждет своей добычи. Каждый день уровень воды в Силоамском бассейне падает все ниже. Целые полчища мух жужжат в густом, как оливковое масло, воздухе. Я сижу возле Руфи и отгоняю их… Глаза ее закрыты, и дышит она тяжело. Ее белые ладони, беспомощно лежащие на постели, выражая разрывающую сердце грусть. Этого невозможно переносить…

До сих пор мне еще не с кем было поговорить об Учителе. Из членов Великого Совета я видел только Иоэля, сына Гориона. Но я уже говорил тебе как-то, что ненавижу его. Маленький, вечно сутулый: он твердит, что носит на спине грехи всего Израиля. Я застал его молящимся за грешников. Он стоял с воздетыми над головой руками и каждую минуту кланялся, ударяясь головой об пол. Мне пришлось долго ждать, пока он кончит. Наконец, он повернулся, и, казалось, только теперь обнаружил мое присутствие. Приветствовал он меня с большой сердечностью, в которой я чувствовал фальшь.

- О! Кого видят мои глаза? Великий равви, мудрый равви, Никодим, сын Никодима! Ты уже вернулся, равви? Как я рад! А мы уже расспрашивали людей, где ты и почему так давно не появляешься в городе. Правда ли, равви, что ты был в Галилее? Здесь появлялись люди, которые говорили, что видели тебя там. Гнусные лжецы! Они рассказывали невероятные вещи: будто ты стоял в толпе нечистых амхаарецов и слушал речи какого-то проходимца, который, вероятно для потехи, рассказывает галилеянам всякую чепуху. Я посоветовал Иоханану бен Закккаи – да чтится всеми имя великого и мудрого равви! – отругать этих лжецов. Я говорил: ” Наш Равви Никодим никогда не коснулся бы амхаареца, как ни один из хаверов не коснется трупа или свиньи…”

Мне пришлось поблагодарить его за столь лестное ко мне внимание. Немного погодя, я спросил:

- Не слышали ли здесь о … пророка из Назарета?

Маленькие глаза Иоэля блеснули из-под век. Зрачки его всегда бегают из угла в угол словно две маленькие мышки. Лицо его покривилось, словно он жевал лимон.

- Хе-хе-хе, – начал смеяться он.

Потом сплел пальцы и потер друг о друга ладони.

-Хе-хе-хе… Великий и мудрый учитель шутит. Пророк? Какой пророк? Из Назарета? Да из Назарета происходят только пьяницы. разбойники и сумасшедшие. Об этом лице уже говорили в Часовой зле и говорили больше, чем стоило говорить о таком проходимце. Мы все о нем знаем.

Он сжал губы: в уголках рта появились белые струйки пенящейся слюны, но через минуту он начал снова потирать ладони и разразился смехом.

-Хе-хе-хе… Это хорошо, что великий и мудрый равви уже вернулся. Галилея – это темная страна! Там правоверные вынуждены на каждом шагу сталкиваться с гоями.

Виделся я также с Иоанатаном, сыном Анании. Впрочем, его прислал ко мне первосвященник – он хочет, чтобы мы вдвоем представляли Синедрион на торжествах, которые хочет устроить Антипа по поводу своего дня рождения. Мне это совсем не улыбается, я ненавижу Иродовых ублюдков! Однако, Кайафа очень просил меня сделать это и даже, чтобы подольститься, прислал корзину чудесных фруктов для Руфи. Зная, что в Тавериду, которую он построил на месте кладбища, не согласился бы войти ни один уважающий себя израильтянин (не уверен, разве что в саддукеях), Антипа готовит торжество в Махароне. Две галеры будут ждать гостей в устье Иордана.Празднество должно быть необыкновенно пышным, прежде всего потому, что Антипе минет ровно пятьдесят пять лет, во-вторых, он хочет перед всеми похвастаться Иродиадой, которая, впрочем, его совершенно запрягла. Но люди твердят, что самым важным поводом для торжества должно быть долгожданное присутствие на них прокуратора Пилата. Антипа, который вечно ссорился с ним, теперь по настоянию Иродиады (она хочет верховодить им и в политике), а может быть, и по приказу Виталлия *), захотел заполучить Пилата к себе. И он прав – Пилат уже несколько раз писал на него доносы цезарю.

Поэтому я сказал Ионатану, что поеду. Не упуская случая, я спросил его так же, что он слышал об учителе. Он ответил с веселым смешком:

- Ты спрашиваешь. что я о Нем слышал? Ха-ха-ха! Это я должен тебя расспрашивать, ведь все говорят, что он- фарисей.

Кто-то сказал Кайафе, что Он проповедует учение Галлеля, кто-то: что он составляет агады в соответствии с правилами Гамалиила. Признайся, Никодим, это ваш человек? Ну, разумеется, я шучу.Ваш или не ваш, лишь бы не вызывал особого волнения среди толпы.Едва только мы покончили с одним…Но я хочу быть с тобой откровенен, – голос его сразу стал серьезным,- поэтому скажу: мы решили обратить на него внимание Антипы. Пусть он сам этим займется. Есть люди, которые любят дразнить римлян всяческими благоглупостями. Наше мнение – и ты, внутренне, наверное, разделяешь его, потому что я знаю, что человек ты рассудительный- таково: чем больше мы будем заботиться о том, чтобы удалить из нашей жизни все то, что раздражает римлян, тем больше они будут доверять нам – и тем больше сможем мы получить от них… Разве ты не согласен с этим, Никодим? Вы, мудрецы, любите вписывать в Закон разные свои наставления. Собственно, в этом нет (между нами говоря) ничего плохого, пока сохраняется единство богослужения и Храма…Но ты хорошо знаешь, что всякое учение, вера и мораль кончаются, если первый попавшийся разбойник из пустыни начинает выдавать себя за Иуду Маккавея! А Сепорорис, помни об этом, стоит на том же холме, что и Назарет.

Это правда – на том же самом. Только с другой стороны. Кресты, которые двадцать пять лет назад выставил Копоний. должны были бросать свою тень на Назарет. Когда я там был…

Собственно, об этом-то я и хотел написать тебе, прежде всего, а не обо всех этих хлопотах, которые застали меня в Иерусалиме. Находясь в Галилее, я немного отвык от здешней сумасшедшей жизни. Там человек думает не торопясь и постепенно вместе с тишиной впитывает в себя какие-нибудь едва слышимые звуки. Здесь же – ни на что нет времени. Надо заглатывать все поскорее и постоянно быть готовым к неожиданностям. Здесь нужно кричать, чтобы тебя услышали, и услышать что-то, кроме крика – невозможно. Глупая жизнь, из которой невозможно вырваться!

Оставив Учителя на горе, которую здешние жители называют Отрогами Хаттина, я – вместо возвращения вдоль Иорадана – свернул в Назарет. Помню, как ты много раз говорил мне, что, если хочешь хорошо узнать человека, нужно пойти и посмотреть место, откуда он пришел в мир и где провел детство. У Назарета дурная слава. Но я подумал про себя, что даже общее мнение может быть ошибочным: необходимо самому все увидеть. За два дня я не спеша добрался до этого города.

Он похож на множество других галилейских городишек.

Холм в форме полукруга, а в центре его, на склоне, словно котенок в обьятиях ребенка, лежит Назарет. Уже издалека видны белые домики, рассыпанные горстью между черными кипарисами, которые образуют небольшой лесок. У подножья холма под каменным сводом бьет источник: он окружен оградой из камней. Я задержался возле него, усталый и мучимый жаждой. Долгое время не к кому было обратиться, вокруг мелькали лишь женщины с кувшинами на голове. Наконец, появился какой-то левит, который сердечно меня приветствовал. Я попросил его проводить меня на постоялый двор, где я мог бы переночевать.

Мы вместе пошли вверх по направлению к городу, той самой дорогой, по которой цепочкой, тихо пересмеиваясь, шли за водой женщины. Они очень хорошо: высокие, стройные, черноволосые. Среди них не видно девушек со светлой кожей и волосами цвета меди, которые встречаются в Иудее. Из-за холма. пересеченного белой дорогой, поднимала свою тяжелую главу гора Фавор. В течение многих лет Он должен был видеть это перед своими глазами. Среди домов я уже издали увидел синагогу, так же окруженную кипарисами. Постоялый двор находился возле дороги, ближе всех других строений городка. Я поблагодарил левита и хотел уже попрощаться с ним, но он не ушел до тех пор, пока не вызвал хозяина и не доверил меня его попечению. По дороге, разговорившись, он узнал, кто я. Его отношение ко мне, уже и до того вежливое, теперь перешло в откровенную лесть. Наконец, он ушел, отвешивая многочисленные поклоны. Хозяин, в свою очередь, тоже принялся меня обхаживать. Должен тебе сказать, что мне были очень приятны эти знаки уважения. Идя в Назарет, я ожидал самого худшего – грубости, невоспитанности – и потому был приятно удивлен.

Хозяин принес мне еду в тень раскидистой смоковницы. Я встал, чтобы прочесть молитву. Но когда я кончил и уже хотел приняться за еду, внезапно раздался окрик:

- Равви, не ешь!

Я с удивлением поднял голову. Во двор гостиницы вошли какие-то люди. По одежде можно было догадаться, что это руководители местной синагоги: начальствующий шелцах, таргумист, несколько нбатланимов. У всех были на плечах талиты, на лбу филактерии. Они выглядели людьми благородными и набожными. Начальник прикрикнул на хозяина и суровво стал выпытывать его, не касались ли нечистые еды и посуды, которые тот подал. Однако, как оказалось, поводов для страха не было. Тогда рош-хакнессет обратился ко мне. Сначала он очень церемонно приветствовал меня, несколько раз выразив радость по поводу того, что я своим прибытием сделал чище их мерзкий город, а потом извинился передо мной за свой крик.

-Прости, досточтимый равви, – сказал он, – но никогда нельзя быть уверенным в этом простонародье. Они разрешают женщинам касаться всего, – а ведь сказано устами мудреца: “Можно найти среди тысячи мужчин одного правого, но среди женщин- ни одной. Прости нас и соблаговоли спокойно съесть то, что тебе принес этот человек.

Я и в самом деле был поражен такой вежливостью и пригласил их разделить со мной трапезу. Время дня было чудесное: дневная жара спала, ветер колыхал над нами ветви смоковницы. Мы пили кислое молоко, ели печеную курицу с салатом из лука и хлебом. В город возвращались стада. Было слышно блеяние овец и окрики пастухов. Перекусив немного, мы удобно вытянулись на ложах, которые хозяин вынес нам под дерево.

-Можем ли мы узнать, о досточтимый равви, что привело тебя в наш город? – спросил начальник. – Назарет – скверная дыра, и у нас нет ничего, что могло бы порадовать взгляд столь благородного гостя. К тому же нас окружает дурная, но, поверь, несправедливая слава…Правда, у нас бывали всякие люди…Где же нет грешников? Но по мере того, как мы работаем. трудимся и учим народ слову Божьему, их становится все меньше. Если бы захотел сам убедиться в этом, великий равви…

- Не сомневаюсь, – ответил я. – Когда я слушаю вас, досточтимые, то понимаю, что все, что говорят о назарянах – ложь…

-Слова великого равви для нас, как повязка с елеем на свежей ране, -заметил один из бетланимов.

- Учение мудреца жизни ценнее золота, – добавил левит.

-Не согласился бы ты, равви, завтра утром в синагоге порадовать наши уши своими благородными словами? – снова начал глава синагоги. – Уже давно не говорил у нас столь знаменитый человек…

-Какая честь для Назарета, что у нас будет проповедовать сам раббан Никодим, сын Никодима, – произнес шелцах, опьяненный титулом, который он же мне присвоил.

Я чувствовал, что не смогу устоять перед их медоточивыми речами. К уважению я привык. но эти слова звучали страшно заманчиво.

-Соблаговоли подарить нам частицу своей мудрости, – просили он. Наверное, они считали, что я молчу, потому что смеюсь над ними в душе. – Не отказывай нам. “Не жалей хлеба для нищего, а слова Божьего для желающих услышать его”, – говорил великий Гиллель.

- Согласи, равви. У нас здесь никого не бывает, столько лет мы не слышали проповеди мудрецов из Иерусалима.

- Всегда говорят одни и те же. Иногда только кто-нибудь другой осмелится…

Человек, который произнес это, тут же смолк, пронзенный взглядами всех остальных. Я сразу понял, что он имел в виду то Его выступление.

-Вы, наверное, имеете в виду этого вашего …Иисуса? – спросил я.

Внезапно вокруг меня воцарилась такая тишина, словно я сказал что-то непристойное. Косо переглядываясь, мои гости сидели молча. Тот, кто своими словами навел разговор на Учителя, должно быть, вызвал у них досаду.

-Да… – проговорил наконец рош-хакнессет.- Симон бар Арак вспомнил сегодня об этом… Но мы не любим о нем говорить, – признался он откровенно. – Этого человека мы исключили из синагоги за богохульство и наложили на него херец…Однако он по-прежнему ходит беспрепятственно по стране, совращая людей… Его нужно побить камнями! – произнес он твердо.

Я посмотрел на окружавших меня людей и увидел, как все они, сжав губы, закивали головами.

-Равви Иегуда прав, – признался кто-то вслух. – Этот человек опозорил наш город… .Это из-за него плохо говорят о Назарете!

-Действительно ли вина его так велика? – спросил я. Они ответили молчаливыми кивками, – Так Он все-таки родом из Назарета, не так ли?

-К сожалению, – признался начальник синагоги.

- Он вырос среди нас, как волчонок среди собак! -воскликнул левит с ненавистью.

-Как змея в расщелине стены! – добавил так же злобно другой.

-Никто не подозревал…

- Мы делали ему заказы… Он изготовлял утварь для наших домов…

-К сожалению, – повторил равви Иегуда. Он вздохнул: Хотя, собственно говоря, – сказал он, – мы могли бы изгнать его из города. Ведь родился он не в Назарете.

- Не в Назарете?

-Нет. Наши родословные книги, которые моим предшественникам удалось скрыть от людей Ирода – пусть никогда не будет к ним милостлив Шеол – не упоминают о его рождении. Его предки были из Иудеи… – Он выдавил сквозь стиснутые зубы: Низко пал царский род.

-Так это правда, что он происходит из потомков Давида?

-У нас записано так. Однако, могла вкрасться ошибка… Тебе ведь лучше нас известно, досточтимый, в каком забвении находится наше величие. Пророк Исайя говорил: “Неверные князья- друзья разбойников”. В мудрости таких ученых как ты, равви, а не в крови Давидовой наше спасение…

- Но, – сказано ведь, – возразил левит, что от рода Давидова произойдет Дитя справедливости…

Равви Иегуда с высокомерием возразил:

-Есть такое мнение. Но самые осведомленные в Законе ученые…

-Он посмотрел на меня вежливо, улыбкой приглашая поддержать его, -говорят, что настоящие потомки Давида- это праведники… Не каждое слово пророка надо понимать буквально…

- Конечно…- согласился я.

-Равви сказал, – произнес он тоном, который закончил спор.

Левит, чувствуя, что никто его не поддержал, замолк. Иегуда победоносно выпрямился и начал говорить:

-Когда-то, когда вся страна, наверное, за грехи, – была возмущена страшным землетрясением, в Назарет из Иудеи прибыл некто Иаков сын Матфана, наггар… Он стал жить у нас, взялся за ремесло… Потом у него родился сын Иосиф- это было, когда римский вождь оставил Иерусалим, забрав с собой Антигона, сына Аристобула, последнего из рода Маккавеев…Этот Иосиф привез себе жену из Иерусалима, дочь ткача Иоахима. Уже немного спустя римляне- да будут они прокляты! – впервые, вопреки закону Всевышнего, приказали пересчитать сынов Израиля. Иосиф, как того требовал указ, поехал в место происхождения рода, в Вифлеем, взяв с собой и жену… Как раз тогда она ждала ребенка. Они уехали и не вернулись… Неизвестно, почему. А может, у них и была причина. Осведомленные женщины говорили, что ребенок родится раньше срока, потому что был зачат до свадьбы. Но, по правде говоря, у кого в то время была охота заниматься этим? Тогда воевали Иуда сын Езекии. Симон, Атронг*(Иудейские партизаны, боровшиеся с римлянами).

Когда Иосиф вернулся с женой и ребенком, со всем этим было уже кончено. Где они были, неизвестно, но, разумеется, они не провели все это время в Вифлееме. Могли добраться до Египта… Поговаривали и об этом… Так, или иначе, они вернулись. Иосиф, как и его отец, был наггаром и этому ремеслу обучил сына. Жена его была рукодельницей. Пряла, ткала, шила… Больше детей у них не было. Иосиф был хорошим мастером, работы ему хватало, но он разболелся и жене пришлось ткать еще больше, чтобы было на что жить. Потом он умер. Этот… их сын ходил вместе со мной в школу… Он был намного моложе, но я помню, как он, сидя с другими мальчиками, выкрикивал слова Торы. Мать и сын, наверное, очень бедствовали, потому что я никогда не видел сандалий на его ногах, а укрывался он старой отцовской симлой… Потом он тоже начал работать и, как отец, ремесло знал отлично. Он вырос и достиг возраста, когда мужчина имеет право читать в синагоге. Но он никогда ничего не говорил. Он всегда стоял у дверей вместе с последними бедняками, с теми, к которым нужно посылать царских раздавателей милостыни, и только слушал. Но однажды неожиданно…

- Он покинул город, – выкрикнул тот, кто первым вспомнил об Учителе.

- Ушел, ни о чем не заботясь, – произнес другой. – Оставил верстак, дом и ушел…

-Он не выполнил своей обязанности попечения о матери, – вскричал с возмущением левит.

-Да, – сурово подтвердил его слова равви Иегуда. – Если бы она не работала, то должна была бы поддерживать свое существование милостынею.

-Плохой сын, плохой сын, – повторил левит, встряхивая головой.

-Амхаарец всегда останется амхаарецом…

-Зло скрывается в человеке, чтобы потом неожиданно вылезти.

Они говорили одновременно, и все с большим возбуждением. При этом они так махали руками, что один смахнул со лба другого ящичек с текстом Писания. Как же они, должно быть, ненавидят Его! Воспоминания о нем жило в этих сердцах словно нарыв, о существовании которого невозможно забыть ни на минуту. Они перекрикивали друг друга, а руки их страстно вздымались под шелест рукавов. Их тонкие пальцы были искривлены, словно когти. Спустя изрядное время равви Иегуда заметил, наконец, что я ошеломлен этим взрывом. Резким шиканьем он утихомирил товарищей, склонил голову и. улыбаясь, сказал :

- Прости, о великий и досточтимый равви! Мы забылись. Этот человек опозорил имя нашего города пред всем Израилем… Но это всего лишь амхаарец, на которого не стоит обращать внимание… Прости… Мудрец Божий не смотрит на пса, который брешет рядом.

- Прости…- повторили за ним другие. – Мы говорили с тобой о том, кто недостоин того, чтобы уши твои слышали его имя. Прости…

Они щурили глаза и скалили зубы, но в их взглядах все еще горело возбуждение. Они повторяли ; “прости…”, но так и не смогли найти другой темы, которая бы отдалила бы их от разговора об Иисусу. Меня же только это и занимало. Я спросил:

-Но каким Он был, когда жил среди вас? Вы говорите, что Он – плохой сын… Но всегда ли Он был таким? Был ли он злым в юном возрасте или неисполнителен как ремесленник ? А может быть, Он совершил нечто дурное. Чем заслужил Он такое всеобщее неодобрение? Может быть, вы решитесь нам рассказать… Это интересно…

Я посмотрел поочередно на каждого из них. Они закусывали губы, чтобы не сорваться снова, и ждали, что скажет Иегуда. Спустя минуту тот отозвался;

-Что ж…Никому ничего плохого он не сделал… Собственно говоря…

Они снова сидели в напряжении, словно перед невкусной едой, от которой неприлично отказаться, но невозможно и проглотить.

- А Его родители, – выспрашивал я безжалостно. – Его отец?

-Иосиф был хорошим ремесленником, – процедил начальник – он хорошо знал свое дело…

- А мать?

Точно незрело яблоко, которое падает, только если долго трясти дерево, пришел ответ:

-Нет… Это добрая женщина…

-Кто-то неохотно прибавил:

-Помогала другим…

Кто-то еще вставил, точно отдал монету в уплату за вино:

-Ухаживала за больными…

И как запоздавший звон долетело с конца стола:

-Многие ее благословляют…

Иегуда тяжело оперся ладонью о стол, словно хотел плотиной преградить течение их слов. Он произнес с холодным упрямством:

-Но Она Его мать!

-Да, Она Его родила, – бросил левит.

-Все из-за Нее, – добавил таргумист.

-Но, – сказал я, – чувствуя, что если задам еще один вопрос, то меня возненавидят не меньше Учителя, – но коль скоро вы говорите, что Он никого не обманул, не обидел, то почему…

-Если бы он хотел честно трудиться, – прервал меня, смотря в пространство равви Иегуда, – никто бы ничего против него и не имел бы. Он был неплохим плотником…

-Он тоже… помогал другим…- пробормотал один из батланимов-

-Писание знал, – сказал шалацх.

-Соблюдал уставы Закона.

-Да, если бы…- начал тот, кто первым упомянул Учителя, и замолчал, боясь слова сказать что-то некстати.

-Так почему же вы Ему враги? -спросил я.

Рош-хакниссет барабанил пальцами по столу.

-Враги? – повторил он презрительно и оглядел своих товарищей.

-Враги? – повторил он. Потом пожал плечами. – “Грешник- враг Господа” – процитировал он. – Все равно, что топор взбунтовался бы против дровосека… Никто из нас не враг ему…”Амхаарец не достоин ни улыбки, ни презренья мудреца”, – ввернул он еще одну цитату.

Воцарилась тишина. Разговор не клеился. Они ушли оскорбленные.

На следующее утро я позвал маленького мальчика, который вертелся рядом, помогая запрягать ослов, и спроси его:

-Знаешь ли ты, где находится дом Иисуса, сына плотника Иосифа?

-Знаю, – ответил он.

-Проводи меня, получишь сикль…

Он с радостью отправился вперед. Было утро. Солнце поднималось из-за Фавора, словно ребенок, скрывающийся за стогом сена и подсматривающий, не ищут ли его. Мы шли к самой вершине холма, поднимаясь над скоплением домиков. Под гладкой стеной скалы можно было видеть несколько глинобитных хижин, прилепившихся к камням, словно птичьи гнезда. Миновав их, мы очутились на широком травянистом взгорье. С другой стороны холм покато спускался по направлению к долине Израиля. С правой стороны скалы, по-видимому, находился Сепфорис.

ПИСЬМО 10

Дорогой Юстус !

Я только что вернулся из Махерона. Антипа приложил все усилия чтобы устроить празднество, какого не видели с времен сумасбродств его отца. Замок был украшен разноцветными полотнищами, словно жилище негритянского вождя, а вечером освещен, как Иерусалим в первый день праздника Жатвы. В диких и пустых горных ущельях целую неделю гремели арабские барабаны, цитры, кинноры и флейты. Антипа – истинный сын Ирода- хотел угодить всем: для римлян были бега, состязания, мунеры, для арабов- дикая музыка и танцовщицы, для правоверных – благочестивые песни, которые с утра и до вечера распевали приглашенные из Галилеи левиты.

Кого только не было среди гостей! Прежде всего, благородная семейка тетрарха: его брат Филипп, правитель Трахонтиды, Батанеи и Ауранитиды, его двоюродный брат Александр, сын Александра, и Агриппа, прибывший прямо из Рима, да еще Ирод -царь Халкиды. Из них самый благопристойный – Филипп: тихий и спокойный он, казалось, с самого начала был утомлен шумным весельем. Наверное, он справедливо правит своей тетрархией. Порывистый юнец Александр производит впечатление человека, рвущегося к делам, но его напор становится все тише, уступая место неуверенности и все более явному страху; кажется, юноша боится, что ему раньше времени поднесут яду. Агриппе пребывание в Риме все перевернуло в голове. Говорит он теперь только языком греков и римлян, сбрил бороду и похваляется дружбой с молодым Гаем, сыном Германика*) Рядом с потомками Антипатра я увидел целую банду пригнанных на праздник арабских царьков и вождей. Стоит Антипе посмотреть на них, как они начинают неестественно улыбаться. Но на самом деле, они ненавидят его за оскорбление Ареты, который пользуется большим авторитетом среди идумеян. Прибыл на празднество и долгожданный Понтий Пилат. Я впервые видел его вблизи и имел возможность поговорить с ним. Уже несколько лет он почти не показывается в Иерусалиме. В первый момент он произвел на меня впечатление человека, который на весь мир глядит с философским безразличием. Но едва он начал говорить, как это впечатление уступило место другому. Передо мной был солдафон без намека на воспитание и культуру. Каждое его движение выдает заурядного мужлана. О нем рассказывают интересную историю. Будто бы Пилат – сын галльского вождя, и еще ребенком был отправлен в Рим заложником. Тогда его звали Виниксом. В Риме кто-то из семейства Клавдия занялся им и так латинизировал мальчика, что у подросшего Виникса не осталось ни малейшего желания возвращаться к своим. Он сменил имя. вступил в армию, стал трибуном, принимал участие в войнах и не раз отличился. Потом он женился на Прокуле – дочери сенатора Марка Метеллия Клавдия, девице немного перезревшей, но принадлежащей к семье, которая кровными узами связана с семьей Цезаря. Кто-то говорил мне, что и в это время Пилат не был тихим ягненком, а мечтал о великом будущем. Впрочем, в Риме каждый трибун воображает, что станет цезарем. Может поэтому он взял себе в жены девушку уже в годах и некрасивую, но зато старого патрицианского рода. Впрочем, выиграл он от этого немного: однажды, совершенно внезапно цезарь приказал ему занять должность прокуратора в Иудее. Это было шесть лет назад. Римляне этот пост считают разновидностью ссылки: Валерий Грат имел обыкновение сравнивать работу на Кипрских раскопках с несением службы в Иудее, говоря, что существенной разницы нет. Чтобы было кому утирать слезы Пилата, Тиберий разрешил ему, вопреки римскому праву, взять с собой жену (именно так ей удалось избежать судьбы, которая впоследствии постигла всю семью Клавдиев-Метеллиев). Едва Пилат обосновался в Кесарии, как захотел показать, что значит править твердой рукой. Может, он думал, что таким образом обратит на себя внимание цезаря и добьется перевода на местечко получше. Ты, наверное, слышал о внесенных ночью в Иерусалим войсковых знаках и щитах, повешенных на стенах Антонии. Впрочем, оба раза из- за неуступчивости населения прокуратор должен был сдаться.

Это испортило ему настроение. Пилат оставил командиром гарнизона в Антонии трибуна Сарта, которому он очень доверяет, и заперся в Кесарии. В столице он появляется очень редко и только во время больших праздников. Его появление всегда предвещает кровавые стихии. Год назад во время праздника Жатвы он ни с того, ни с чего приказал своим солдатам напасть на галилеян, которые приехали принести жертвы, – он попросту хотел видеть кровь. Мы предпочитаем, чтобы он сидел у себя и не появлялся в Иерусалиме. Он запил, растолстел, со скуки начал философствовать. Как видно, он понял, что его никогда отсюда не отзовут, поэтому и он уже не воюет с нами. С Синедрионом он как бы заключил молчаливое соглашение: прокуратор не вмешивается в наши дела, мы же стараемся обеспечить полное спокойствие в городе. Все было бы хорошо, если бы не его бесконечная алчность. Он имеет много власти, за это хочет иметь много золота. За все он требует платы, и хорошо еще, если можно откупиться. Он требует баснословно высоких взяток, но иногда удовлетворять его прихоти просто невозможно. Я знаю об этом, потому что Иосиф Аримафейский ведет с ними переговоры от имени Синедриона. Со своей стороны то же самое делают сыны Анании: он бесстыдно продает им должности и закрывает глаза, когда с бедных паломников снимают последнюю рубашку. Благодаря ему, саддукеи до сих пор ненавидимые всеми, снова усилились. К счастью, и мы имеем на него влияние. Его жена стала хашаар – прозелиткой врат.

Пилат среднего роста, коренаст. У него большие грубые руки, мускулистые плечи и лысая голова, на которой виднеется последняя, скупая полоса красно-рыжих волос. Ходит он тяжело как медведь, любит похлопывать людей по плечам и время от времени совершенно без повода разражается громким смехом. Какое-то время они гуляли с Антипой по саду и беседовали, походя на обнюхивающихся собак, идущих на бдительно напряженных лапах. Видно было, что один старается показать другому, что встретился с ним исключительно по своей доброй воле, но знает, что второму приказал это сделать Вителллий, на самом деле, оба они игрушки в руках легата. Потом они вернулись из сада, и Пилат подошел поздороваться к ним, стоящим у стены. Он приблизился, добродушно улыбаясь. словно центурион, оглядывающий новобранцев. Одного из арабских вождей он шутливо ткнул в живот, другого дернул за бороду. Он смеялся, строя рожи и многозначительно подмигивая. Легко понять. почему этот человек свободно чувствует себя в конюшне или в казарме. Арабских вождей он обласкал , точно лошадей. и они отвечали смехом, напоминающим блеяние баранов. Но в глубине их черных глаз таилась злоба. Надо признать, что с нами он держится не так фамильярно. Только Иону он приветствовал, как доброго знакомого. “Ну, как дела, Иона? – сказал он скривив губы. Это должно было выражать хорошее настроение. – Да! – обратился он к нему, словно что-то вспомнил, – а когда же вы привезете мне деньги? ” -”Мы собираем их, – ответил Иона с поклоном, – “Собираете? – усмехнулся он. – Собираете… Ха-ха-ха! – разразился он внезапным грубым смехом и снова прищурил глаза. – Меня не надуешь. Зачем собирать? Вам достаточно только сунуть руку в сундук, там золота достаточно. Мне это известно и говорю тебе, поспешите…- погрозил он Ионе пальцем – полушутливо, полусерьезно. Тот, другой. представил меня: ” Вот, достойный прокуратор, равви Никодим, великий мудрец и фарисей, представитель Синадриона” – “Салве!”*) (* Привет! (лат))- Пилат кивнул мне и небрежно помахал рукой. -”Фарисей?”– удивился он внезапно, словно что-то припоминая. Он остановился, – “Это что, один из тех, кто проповедует жизнь после смерти, о каре, о духах, о воздоянии? Так?” – “Так, достойный пилат, – поспешил с ответом Иона. – Равви Никодим один из самых известных фарисейских учителей” – “Ха-ха-ха”. снова раздался смех Пилата , смех солдата, для которого все- за исключением искусства вести парадным строем когорту или брать крепости- является чепухой, уделом глупцов. “Ха-ха-ха! Это забавно. У вас там духи что, летают? – спросил он, подняв руку ко лбу и перебирая в воздухе пальцами. – Моя жена ужасно любит такие побасенки. Приходят к ней какие-то фарисеи и тоже болтают о духах. Но мы-то с тобой, Иона. знаем, как к этому относиться. Правда?” Он положил свою огромную лапу на плечо сына Анании и снова загрохотал на весь дворец: “Ха-ха-ха!”

Внезапно он сделал такой жест, будто собирался своей гладиаторской ручищей ударить меня прямо в живот. От одного лишь ощущения такого удара у меня потемнело в глазах, но он отошел от меня и направился к гостям, продолжая рычать и похлопывать их по плечам. Оргия длилась несколько дней, не прекращаясь ни на минуту. В какой-то момент я увидел Пилата. С видом человека, увенчанного царским венцом. он, опершись на двух танцовщиц, разговаривал через стол с Иродиадой. Эта женщина, хоть уже и в летах, умеет очаровывать мужчин. Тело ее сохранило изумительные очертания юности. Она выглядит почти девушкой. А когда черные блестящие глаза в обрамлении длинных ресниц следят за Антипой с выражением заботливой нежности, трудно поверить, что эта женщина уже опозорена связью с одним из своих дядюшек, которому потом она изменила и которого бросила, чтобы быть с Антипой – тоже своим дядей. На ложе Иродиады, возле ее ног, сидела девочка, еще не сформировавшаяся, смуглая и худенькая. Когда я вижу детей – перед моими глазами тотчас же встает Руфь… Я подумал сначала, что это одна из придворных, но оказалось, что девочка- ребенок Иродиады и Филиппа. Мать повсюду водит ее за собой, девочка же только смотрит на всех огромными черными глазами.

На мгновение я прислушался к разговору Иродиады и Пилата: она убеждала его в том, что ее новый муж хочет быть Пилату сердечным другом. “Настанет время, когда ты убедишься в этом, достойный прокуратор…Когда тебе понадобится…”

-”Мне никогда и ничего от него не понадобится”. – хвастливо произнес Пилат. обгладывая индюшачью ногу. – “Но раз ты меня в этом уверяешь. – он бросил кость через плечо, – я готов тебе поверить”. Обтерев рот тыльной стороной ладони, он посмотрел на женщину. “По сравнению с Гекатой, у тебя прекрасные плечи, Иродиада”. – заметил он, поглаживая одновременно руку одной из танцовщиц.

Потом он перегнулся через стол и начал очень тихо говорить что-то, чего я уже не мог расслышать. Одно только слово выпало из беседы, точно сикль из дырявого мешка: “корван”. Чего же он может желать от сокровищницы Храма? Женщина, улыбаясь, слушала его. “Именно так, достойный прокуратор, – согласилась она, – действительно, этих богатств слишком много. “- Потом она коснулась своим кубком кубка Пилата. “Будем пить? – спросила она, – а тем делом я займусь сама…”

Я заинтересовался этим разговором, но не знал, что и предполагать. Я подумал, что необходимо рассказать Ионе, но тот только пожал плечами: “О, мы хорошо знаем, в чем дело! Он уже несколько раз давал нам понять, чтобы мы оплатили из храмовых средств постройку акведука в Антинии. Но этих денег ему не видать как своих ушей. Акведук, конечно, хорошо, почему бы и нет! Но не на наши деньги! Сделаем вид, что мы не поняли, в чем дело. Теперь он будет искать поддержки у Иродиады…Глупец! “Смеясь, он отошел и уже через минуту я видел, как весело Иона беседует с Пилатом. Мне начинает казаться, что они гораздо крепче держат его в руках, чем мы думаем.

Пиршество превратилось в пьяную вакханалию. Арабские и нубийские танцовщицы, показав себя в пляске, прохаживались среди гостей. Слуги без конца вносили амфоры с вином и провожали в вомитоуриумы тех, кто желал опустошить переполненный желудок. Чувство отвращения все сильнее охватывало меня. В конце стола весело рычал Пилат и ударами в шею валил окружающих его людей, так что раздавался грохот на всю залу. С другой стороны сидел пьяный Антипа, постепенно мрачневший. Между ним и Пилатом произошло какое-то недоразумение. Напрасно Иродиада пыталась примирить их. Они так же далеки друг от друга, как деревья на противоположных берегах Иордана. Антипа, казалось, больше всех противился сближению: было очевидно, что он не доверял шумной фамильярности прокуратора.

Как-то утром, когда уставшие от ночной оргии гости вповалку храпели на своих ложах, я вышел в сад, чтобы прочесть утренние молитвы. Возвращаясь, я столкнулся с Антипой: царь был один и понуро брел, заложив руки за спину. Я думал, он пройдет мимо, не обращая на меня внимания. Но он, заметив меня, направился прямо в мою сторону, словно только меня и искал. Дружески взяв меня под руку, он повлек меня в глубь сада.

- Тебе, наверное, отвратительно, равви. – говорил он, когда мы шли по все еще хранящей ночной холод аллее в тени пальмовых листьев, – все то, что здесь происходит? Ты- фарисей, человек чистый и набожный… Но ты не должен обижаться.

Ведь я должен делать так для тех, необрезанных (он говорил, будто с незапамятных времен был толкователем Закона, а ведь только Ирод согласился на обрезание сынов Мальтаки). Если бы я не прилагал усилий к тому, чтобы жить с ними в дружбе, они бы уничтожили меня…Этот Пилат- подлец и готов оклеветать меня, чтобы угодить Тиберию…Агриппа тоже роет мне яму. Он считает себя лучше меня, потому что Мариамна приходится ему бабкой…Таков же и Александр, он разве что глупее…Везде враги. везде…Жизнь- это борьба со всеми. Я должен всегда быть начеку, а мне хочется покоя. Пусть Пилат царствует себе в Иудее. Мне достаточно того, что у меня есть…Иродиада любит меня, я мог бы быть счастлив… А мне не дают. Везде злые и завистливые люди… Взять хотя бы наших саддукеев! Чего им нужно от меня? Они угождают римлянам, водят какие-то дела с Пилатом. Можно ли остаться честным в мире , где все бесчестны? Скажи мне, равви, ведь ты так мудр – можно ли постоянно бороться со всеми, не имея ни в ком поддержки?

Мы обогнули пруд, пронизанный светом солнца так, что он казался осколком красно-золотого янтаря, в котором застыли рыбы с выпученными глазами, хвостами, похожими на муслиновую вуаль. Потом мы свернули в сторону дворца.

- Скажи, – повторил он , но не стал дожидаться моего ответа. Он выталкивал из себя свои печали и возвращался мыслями к пиру. – Везде враги, везде враги! – Он стал считать по именам: Пилат, Вителлий, Тиберий, Агриппа, Александр, Филипп, Арета, саддукеи… Да и вы тоже не друзья мне. Вы считаете меня безбожником- я знаю. И он так суров… А я хочу только покоя и немного счастья. Иродиада любит меня и заботится обо мне. Обо мне никто не заботился и никто меня не любил! В любую минуту я мог ожидать отравы. Жене я тоже не доверял, поэтому и отослал ее к отцу. А Иродиада пойдет за мной на край света. С ней я спокоен! Что из того, что она была женой Филиппа? Она не хотела его, как и он ее не хотел.

Этот невзрачный сын проклятого отца выбрал меня поверенным своих печалей! Он полагает. что все ненавидят его (и наверняка не ошибается!), что его окружают враги. которые покушаются на его жизнь, и что одна Иродиада заботится о его безопасности. В этом сыне идумеянина и самареянки ожили все страхи Ирода. Теперь от избытка чувств ему остается только приказать отравить Иродиаду, а потом построить в ее честь дворец, как это сделал его отец с матерью Александра и Аристобула*)(Речь идет о Мариамне, тете Ирода).

-Почему он упрекает меня!? – разразился он , когда мы во второй раз свернули на тенистую аллею, ведущую к пруду. – Я относился к нему уважительно, и продолжаю так относиться. Это мудрый и превосходный наби. Это пророк. Я чту его так, как чтил бы Илию или Исайю, вернись они на землю. Я не осужу его на смерть, хотя она этого хочет…Но почему он говорит такое обо мне? В чем я виноват? Он считает. что я поступил хуже, нежели Давид с Урией. Но я никого не посылал на смерть! Просто я люблю Иродиаду, и она меня любит…

Я сразу вспомнил об Иоанне. У меня совершенно выпало из памяти, что пророк живет здесь, в подземелье под замком, что над его головой шумят пиры и забавы, а он в своем заточении мечтает об утраченной свободе. Этот глупец, хотя и держит его в плену, а все-таки боится пророка. Ирод был хитрым, но отважным волком. А Антипа – ка Царь-чтобы быть добрым – должен быть любим. Ведь вы, фарисеи. знаете предписание, согласно которому по любой причине можно дать разводное письмо. Филипп даст ей это письмо, наверняка даст… Я уговорю его! Но Иоанн не хочет об этом слышать. С ним невозможно говорить, потому что он сразу начинает кричать и упрекать.

Так он водил меня целый час туда и обратно, постоянно повторял одно и то же. В конце концов, чтобы отвязаться от него, я сказал. что готов поговорить с Иоанном – может быть, мне удастся убедить его не осуждать так сурово брак Антипы с Иродиадой. Мои слова вызвали у царя огромный восторг. Он хотел благодарить меня. Я уже чувствовал его отвратительные слюнявые губы возле своего лица. Он тотчас же велел позвать начальника стражи и приказал проводить меня в подземелье, где находился узник.

Таким образом, мне довелось еще раз увидеть пророка из Бетавары (впрочем. я мог добиться этого и без помощи Антипы: зарешеченное окно тюрьмы выходит во двор, и через него сын Захарии может свободно разговаривать со своими учениками, поучать и наставлять их). Я спустился вниз скользкими каменными ступеньками. В подземелье на подстилке из соломы лежал человек. Я сразу узнал его, хотя он очень изменился в течение этих двух с половиной лет. Он похудел и состарился, а кожа его, когда-то бронзовая от загара, приобрела серо-желтоватый оттенок застиранной ткани. В тюрьме никто его не пытал и не допрашивал, на полу рядом с постелью стояла корзина, полная прекрасной пищи. Но для людей подобных Иоанну нет муки худшей, чем неволя. Может быть, поэтому в его выцветших волосах блестят как нитки седины, а покрытое морщинами лицо не разглаживается. оставаясь запавшим. словно пустой бурдюк.

Когда я вошел, узник не двинулся с места. Он даже не поднял головы и лежал на слишком короткой для него постели. Лицо его было освещено солнечным блеском. Размышлял ли он, или, может быть, ни о чем не думал, а просто подставил лицо ласковому прикосновению солнца. Когда я остановился возле него, он открыл глаза и сел. Стражник, оставив меня, вышел. Мы были одни в подземелье. казавшимся еще темнее от того, что в его черном колодце струился вбитый наискось столб солнечного блеска. Но постепенно мой взгляд свыкся с этим сочетанием ослепляющего света и совершенного мрака. На расстоянии шага от меня сидел человек, опершийся на колени. Длинная тень носа заострила его лицо: я не мог разглядеть, закрыты или открыты его губы. Потом он повернул голову ко мне, и, когда исчезла тень от сдвинутых бровей, я увидел глаза пророка. Они не изменились: прежние мечтательные глаза человека, который ищет и ждет. Только гнев на все окружающее покинул их.Они казались кораблями, навсегда уплывшими в море. Однако сейчас, на мгновение, они вернулись: в них вспыхнул блеск, веки вздрогнули, словно паруса, которые ловят ветер. Я услышал охрипший и тихий голос, но именно тот, который звучал над рекой-

-Уже? Ты пришел за мной?

- Равви…- начал я. Я не знал. о чем он спрашивает и чувствовал некоторую робость перед человеком, который так бесстрашно обращался тогда к толпе. – Я пришел повидать тебя. Ты, верно, меня не помнишь. Я был у тебя как-то раз – там, в Бетаваре…

-Возможно, – согласился он, словно желая избавить себя от необходимости вспоминать. – Ты фарисей, не так ли? – спросил он.

Я кивнул головой. Я надеялся, что он будет расспрашивать и дальше, но Иоанн сидел молча; можно было подумать, что он отплыл от берега, к которому я позвал его.

-Тогда, равви, ты велел мне ждать… произнес я спустя минуту. – И ты сказал. чтобы я служил, но умел отказаться от служения…

Он снова поднял голову и взглянул, словно я сказал что-то важное, что-то, что постепенно, но настойчиво проникает в сознание. Это был взор остановившийся в своем беге, но свободный в движении, как вода, льющаяся через сито.

- Да, – повторил он легко. – Отказаться…

Казалось, он говорил это не мне.

- Отказаться, – повторил он. – Так человек отдает свою возлюбленную другу, и когда тот идет в окружении дружек, он стоит, радуясь его счастью. Исполнить свое и уйти. Сгореть, как лампа, целиком, до последней капли масла… И ни о чем не жалеть…

Он поднял лицо. и свет солнца лился теперь на его худые щеки и крепко сжатые губы. Он был похож на человека, который подставляет лицо первым каплям дождя, пришедшего после долгой мучительной жары. Но уже через минуту мечтательное выражение лица уступило место негодованию. Вдруг он неохотно бросил в мою сторону:

- Зачем ты пришел? Чего ты хочешь от меня? – в его голосе росло нетерпение. – Чего ты хочешь? – Его вопросы звучали. как отголоски грома с иорданского брода.

- Равви, – робко попытался я объяснить, – тогда ты говорил и учил…

- Тогда! – воскликнул он, и мне в его голосе послышалось сожаление. – Тогда было иначе! Я был голосом, голосом глашатая в пустыне. Тогда было время спрашивать и было время отвечать… А сегодня,- он провел пальцами по своей худой обнаженной груди, – кто я? Никто! Молчанием мне вырвали язык… Иди к Нему, Его спрашивай…-он склонил голову, едва не упершись лбом в колени и тяжело дышал.

Мне показалось, что теперь я его понял. Его сосуд был уже слишком полон, чтобы еще лить в него. Пришел другой, отнял у него учеников, а он оказался за решеткой… Я видел, как под его натянутой на боках кожей вздымались ребра. Его тело, казалось, била дрожь.

-Что ты здесь стоишь? – произнес он снова. не поднимая головы от колен, – Говорю тебе: иди к Нему. Ему расти – а я буду становиться все меньше и меньше, пока. наконец, Он за мной не придет. как за ребенком. Иди, – раздражение и нетерпение сменились ласковой настойчивостью, – иди… Чего ты ждешь от меня? Я всего лишь засохшее дерево, а Он – зеленеет…

Точно делая огромное усилие. он распрямился и прислонился к стене. Дыхание его было глубоко и спокойно, я заметил, как пульсируют вены на его висках.

- Он-жизнь, – заговорил он снова, словно тихо напевая сам себе. “Слепой прозрел, хромой побежал. у прокаженного исчезли язвы…”- он закрыл глаза и кивнул.

- Иди к Нему. И другие пусть идут. Он знает все. Он пришел с неба. Он говорит правду. Мои ученики пошли за ним. Мудрые, расторопные ученики… Только я не могу идти за Ним…

Я не мог удержаться от вопроса:

-За Ним? Но ведь это ты крестил Его, а не наоборот…

Он улыбнулся, словно сочувствуя моей недогадливости.

-Мать кормит сына, но, взрослея, сын перерастает мать, – ответил Иоанн. – Он хочет, чтобы дождь с неба падал сначала на руки людей, а уже потом на землю. Он хочет наших песен, но если нам не хватит голоса. Он кончит за нас еще лучше, чем мы начали петь. У человеческого духа есть свои меры, и только Он не знает меры. Ему же все дал Отец. И тот, кто придет к Нему – все отыщет…

- Так ты думаешь, равви, что Он. – я присел на корточки возле его подстилки из соломы, – что он- Мессия?

Ответом мне была строфа из Иезекиила:

- “Не будет больше в Израиле ни ложных видений, ни пророчеств, которых мы не сможем понять…”

Потом он снова вернулся к своей песне: “Слепой прозрел. мертвый ожил. нищий услыхал благую весть…”

- Ты спрашиваешь, не Мессия ли Он, – произнес Иоанн так, словно еще не отвечал на мой вопрос – Он тот, его должен был придти. Это Ему прокладывал я дорогу. Это о Нем я возвещал. Он пришел и принес спасение. Идите за Ним! Оставьте меня! Оставьте меня! – воскликнул он с силой. – Я – пустая раковина. в которой сдохла улитка. Я больной, который остался лежать на дороге, после того, как Он прошел… Идите за Ним! Я уже не могу вам служить. Ничем. Я не нужен Ему…

Я уже когда-то писал тебе; печальна судьба пророков, доживших до исполнения своих предсказаний. От слов Иоанна веет тоской. В нем есть какая-то пустота, но он не протестует. Странно! Ведь именно он, которого считают последним из пророков, имел бы право на совсем другого Миссию. Но его мучает совершенно другое. Похоже, что он завидует своим ученикам, которые пошли за Учителем из Назарета. Они пошли – а он не смог. Как-то Иисус произнес странные слова о том, что Иоанн меньше любого в Царствии. Мне кажется, этих двух людей связывает тайна, которую я не в состоянии разгадать.

- Но ведь ты – великий пророк, – сказал я, решив ему польстить.

- Я не пророк, – возразил он, как тогда. когда мы спрашивали его от имени Синедриона. – Я голос, который умолк… Не нужен больше мой голос! – воскликнул он внезапно.

Хотя в этих словах все еще была боль. по лицу его – совсем как при виде идущего за мной галилеянина – разлилась ясность. Он заговорил с воодушевлением, устремив глаза в столб солнечного света, в котором кружились сверкающие пылинки.

- Теперь все: люди, деревья, камни, звезды, – должно заговорить. Ему не нужен голос…

- Однако, не все идут за Ним, – заметил я.

Мне показалось. что на смуглом лице пророка зажглась улыбка. Он слегка кивнул головой.

- Знаю. Его не принимают. Но Он нас позовет, – произнес он с твердой уверенностью, – каждого в назначенный ему день. И меня тоже. Еще раз я понадоблюсь Ему. Еще раз…

Мог ли я предполагать, что это был мой последний разговор с Иоанном, что жизнь пророка так быстро придет к своему концу?

Гости Антипы уже устали от праздников, продолжавшихся шесть дней без перерыва. Но в этот вечер начавшее уже стихать веселье снова ожило. Антипа (а скорее всего, Иродиада, которая, по-моему, хочет любой ценой добиться сближения Антипы и Пилата) приказал вместо вина подать гостям опьяняющий напиток из зерен кукурузы, изготовленный в Сирии и способный пробудить силы для новых безумств. Результат сказался сразу же: участников застолья более, чем когда бы то ни было, охватила страсть к развлечениям и разврату. Они пили и ели, ели и пили, крича, хохоча, хихикая, обнимая танцовщиц и девушек, которые разносили между гостями корзины с плодами. Если несколько дней назад это была просто оргия, то теперь она превратилась в сущее распутство на манер отвратительных фригийских празднеств, посвященных их божеству. Трудно сказать, кто задавал тон в этом буйстве: римляне, гоеки или идумеяне. В свете ламп. лившимся сквозь струйки спаленного ладана под фестоны цветов, в удушливом запахе пота и оливкового масла, вина и приправ, я видел множество полунагих сплетенных тел, мечущихся как в горячке. Я стоял в стороне и с чувством отвращения наблюдал за этим, только, и ожидая возможности незаметно исчезнуть из зала. Когда я вижу что-то подобное, вместе с отвращением во мне рождается чувство отчужденности. Тогда я чувствую себя непохожим на всех других…Может, всему причиной болезнь Руфи? Или посты, милостыни и годы, посвященные изучению Писания? Я чувствую себя совершенно особым человеком – и вовсе не так уж от этого хорошо. Правильно я Ему когда-то сказал: чего-то мне не хватает.

В толпе я увидел Антипу. Он сидел на троне, а к нему пригнулась Иродиада. Слушая, тетрарх обнял ее, но она отвела его руку. Она говорила, словно хотела его в чем-то убедить или уговорить что-то сделать. Еще раз высвободилась она из его объятий. Словно оскорбленная чем-то, высоко подняв голову, отошла к гостям. Я был уверен, что такая женщина ни в чем не уступит. Антипа позвал ее, но царица даже не обернулась и возвратилась на свое ложе в другом конце зала.

Неожиданно кто-то толкнул меня, да так сильно, что я едва не упал. Я сердито оглянулся в уверенности, что такую опасность допустил кто-то из слуг, но увидал перед собой Пилата. Прокуратор шел, пошатываясь. Маленькие глазки его были прикрыты , редкие рыжие волосы свесились на вспотевший лоб.

- Я толкнул тебя? – обратился он ко мне вызывающе, словно хотел вызвать ссору. Но тут же засмеялся: – Ха-ха-ха! Это ты, фарисей…- Он положил свою огромную лапу мне на плечо. – Ну, ну, не сердись. Я, наверно. осквернил тебя своим прикосновением? Ха-ха-ха!

Он не убрал руки с моего плеча, а напротив, привлек меня к себе, словно хотел обнять(что за напасть: утром- Антипа, вечером- римлянин).

- Не сердись, – повторил он – Отмоешься. Мыться нужно. Всегда нужно иметь под рукой тапидарий, баню, источники и потогонную баню. Вода нужна… вода необходима… Ха-ха-ха! Послушай, мой фарисей, – он говорил, а я чувствовал у себя на затылке его руки, а на лице -тяжелое дыхание, – ведь ты, должно быть, очень богат?

С минуту он то икал, то смеялся.

- Я люблю богатых… Я никогда не интересовал тебя? Почему? Почему ты никогда не навестишь меня? Я хочу узнать тебя поближе… Слушай… Я хочу, чтобы ты приходил… Помни… А вода нужна… Говорю тебе… Ты отмоешься и я искупаюсь…Ха-ха-ха…

Казалось, он направился в сторону стола, но у ложа Иродиады его остановила царица, схватив за тунику. Он склонился над ней. Я видел с какой наглостью поглаживал прокуратор ее руку до самого плеча. Иродиада не смеялась, глядя ему в глаза. Мне показалось, что она пьяна и готова броситься ему на шею, а ведь тогда Антипа будет готов убить ее. До меня донеслись слова прокуратора: “И что же ты, моя прелесть, подумала?” Ответа я не услышал, увидел только, как Иродиада касается пальчиком выбритой щеки римлянина. Возбужденный, он хотел сесть рядом с ней на ложе. Но там уже сидела Саломея. Иродиада приказала дочери встать, подозвала к себе и сказала что-то, указывая на середину залы. Девочка неуверенно пожала плечами. Казалось, она хотела защититься от желания матери. Тогда к ней обратился Пилат, и после его слов Саломея гордо отошла от ложа.

Римлянин со смехом лег рядом с царицей.

Взглядом я поискал Антипу. Царь, как и прежде, сидел на троне, но я видел, как пристально следит он за действиями Пилата. Если Иродиада и хотела подружить этих двух господ. то теперь ее замысел провалился. Впрочем, может быть, она так умна, что ведет какую-то непонятную игру…Глаза Антипы горели. руки гневно сжимали тяжелый кубок. Казалось, тетрарх не выдержит и швырнет этим кубком в римлянина. Но он пока еще владел собой и пил только время от времени большими глотками.

Тем временем маленькая Саломея, согнанная с ложа матери, нерешительно стояла в середине зала. в пустом пространстве, где только что танцевали ливийские девушки. Когда я вижу перед собой детскую фигурку, во мне тотчас пробуждаются противоречивые чувства; любовь и гнев, что я вижу здорового ребенка. В первый момент мне было ее очень жаль; девочка выглядела такой невинной и странно одинокой среди мечущейся толпы. Легко, словно из любопытства, повернулась она вокруг себя на кончиках пальцев и окинула взором зал. Никто ею не интересовался. Девушки, которые только что танцевали, теперь окружили ложе гостей. Пьяные выкрики мужчин смешались с их одобрительным смехом. Взглядом я следил за девочкой. Полуусталым-полувеселым движением подняла она над головой худенькие руки и снова повернулась на кончиках пальцев. Она, казалось, пытается повторить танец, который я видел минуту назад. Арабские музыканты снова заиграли прежнюю мелодию; шумели бубны, флейты издавали резкие звериные звуки. Кружение Саломеи все точнее следовало ритму музыки. Ее маленькие ступни ловко поднимались на вытянутых пальцах, серебряные браслеты на ногах ударялись друг о друга. Она вроде бы танцевала то, что только что видела, но все-таки ее танец отличался от танца взрослых женщин. Он выглядел более зрелым…Казалось, что эта девочка , с едва обозначившейся грудью лучше, чем они, знала, о чем должны говорить изгибы тела, движения живота, ног…Невольницы только делали заданные фигуры, она же явно оттеняла их бесстыдное значение. От несмелого вращения она переходила к все более стремительным движениям. Ее танец начал привлекать внимание. Музыканты, заметив кружение царевны, сильнее и быстрее ударяли в свои инструменты. Саломея также ускорила танец. Казалось, что она послушно отдалась во власть музыки, забыв обо всем окружающем. Движения девочки состязались с диким ритмом бедуинской мелодии, развевающийся хитон обнажал худенькое смуглое тело. Над яблоками колен мелькали гибкие и стройные бедра; груди дрожали как бутоны шелковицы под весенним дождем. Казалось невозможным, чтобы она не знала, что означает каждое ее движение! Я бы не вынес, если бы Руфь… Не вынес бы? Да разве не было бы лучше, если она могла танцевать хоть так?

Гости поднялись с мест и окружили танцующего ребенка. Множество рук начало хлопать в такт. Блестящие от возбуждения глаза пожирали Саломею. Эта их пантомима захватила зрителей. Я сам чувствовал, как зрелище этого танца вопреки моей воле поднимает в глубине души наводящие ужас чувства. Есть минуты, когда самые чудесные галахи улетают из головы, словно дым. Мы слабее нашего тела… Во время какого-нибудь выразительнейшего движения Саломеи среди окружавших ее мужчин раздавался стон, похожий на волчий вой в лунную ночь. время от времени раздавались короткие выразительные смешки.

Кто-то стремительно протолкался в первый ряд кольца. Это был Антипа. Щеки его побледнели, он тяжело дышал, выражение его лица было свирепым. Он смотрел на девочку, но взгляд его все чаще устремлялся к Иродиаде, которая так же поднялась с ложа и, опершись на Пилата, стояла по другую сторону круга. В толпе возбужденных людей тетрарх и его жена выглядели воплощением чувственности. Саломея казалась бабочкой, которая порхает между двумя цветками. Она словно несла на себе все буйство желаний. любви и ненависти.

Но в тот же момент по какой-то неожиданной причине экстаз неожиданно покинул девочку. На застывшем лице Саломеи появилось выражение замешательства и страха. Танец внезапно оборвался. Словно загнанный зверек, побежала она по кругу, пытаясь убежать, но стоящие вокруг зрители столпились и не выпускали ее. Наконец, она добежала до матери и спрятала голову в ее руках.

Среди гостей раздались крики и смех. Возбуждение снова перерастало в оргию: одна из девушек начала пронзительно кричать в объятиях римского трибуна. Арабские царьки возвращались на свои ложа, подталкивая перед собой девушек. словно стадо коз, когда в зале неожиданно зазвучал голос Антипы:

-Саломея, станцуй еще!

Девочка украдкой взглянула из-за матери и снова спряталась.

- Саломея, танцуй! Танцуй еще!…- страстно выкрикивал Антипа. Он подошел к ней.

-Станцуй… Я подарю тебе за это красивые серьги. И браслет…- Ноздри его раздувались от неудовлетворенной похоти.

-Станцуй еще. Саломея…

Тетрарх обращался к девочке. но слова его, казалось. относились к Иродиаде.

- Танцуй! Я дам тебе рабыню, двух рабынь, я подарю тебе ветвь кораллов, перстень с жемчугом. два перстня… Ты возьмешь себе из сокровищницы все, что захочешь. Только танцуй!

Вместо ответа девочка только глубже спряталась за спину матери.

-Танцуй! – говорил Антипа. Хриплый голос его становился диким и прерывистым.- Танцуй, прошу тебя… Я – царь- прошу тебя. Танцуй!

Вместо ответа девочка только глубже спряталась за спину матери.

-Танцуй, – повторил Антипа. Хриплый голос его становился диким и прерывистым. – Танцуй, прошу тебя… Я – царь – прошу тебя. Танцуй!

Он был пьян, едва держался на ногах, язык его заплетался.

-Танцуй, слышишь?! – закричал он. – Я приказываю тебе… Если ты ослушаешься… Прикажи ей танцевать! – обратился он к Иродиаде.

-Ты же видишь, что она стесняется, – ответила Иродиада. устремив взгляд на мужа.

- Стесняется. а только что танцевала, – разразился он. – Она должна станцевать для меня! Слышите!

Возбуждение смешивалось в нем с гневом.

- Она должна! Она танцевала не для меня! Так пусть теперь танцует для меня! Я не знал, что она умеет так танцевать…Ты скрывала это от меня, чтобы теперь…чтобы… Ты!

-Антипа…- ответила Иродиада холодно. В ее голосе слышались металлические нотки. взгляд, не уступая, отражал молнии черных глаз царя. Говорят, что любовь женщины и мужчины подобна сумасшествию. Но любовь Иродиады властвует над сумасшествием. Она смотрела на мужа, как укротитель на зверя, а этот идумеянин, отец которого без жалости убивал всех, кто любил его, словно согнулся под этим взглядом. Иродиада более внучка Ирода нежели Антипа его сын. Признавая поражение своего гнева, он хмуро повторил:

-Пусть она танцует… Скажи ей, пусть станцует для меня… Я сделаю для нее все, что она пожелает! – и в новом порыве он начал бить себя кулаком в грудь. – Все! У нее будет все, что она захочет. Хоть половину царства…Слушайте! – крикнул он. обращаясь к гостям. – если маленькая Саломея станцует для меня еще раз, я дам ей все, чего она только пожелает. Хотя бы половину своего царства!

Пилат прыснул со смеху.

-Хо-хо- конец тетрарху. Придется написать цезарю, что у нас тут уже царица вместо царя!

Но Антипа не слышал этих слов. Он был возбужден, метался, вертелся во все стороны. бил в ладони и выкрикивал:

- Если Саломея станцует для меня, клянусь царским словом: я дам ей все, что она пожелает. Идите, идите посмотреть, как танцует маленькая Саломея…

Мать склонилась над девочкой и с минуту что-то тихо ей говорила. Малышка медленно кивнула головой и послушно вышла на середину зала во вновь образовавшийся человеческий круг. Снова заиграла дикая и возбуждающая мелодия. На лице Саломеи были написаны робость и страх. Взгляд ее был устремлен на мать, словно она искала у нее поддержки. Что за способность заставить других зависеть от себя! Иродиада улыбнулась дочери, и та ответила ей улыбкой. Она откинула головку назад , и ее маленькие босые ступни начали месить землю, сначала легко, словно девочка давила виноград в кадке, потом быстрее и еще быстрее, пока. наконец, Саломея не ушла вся в вихрь танца. Я снова видел ее стройное тело среди развевающегося муслина, широко раскрытые глаза, приоткрытые губы, маленькие ручки, выделывающие тысячи быстрых движений. Все бесстыдство танца вновь открылось зрителям. Я старался не думать о том, что этот танец изображает. я старался помнить. что передо мной ребенок. Можно ли говорить о справедливости в мире, где детям дается здоровье, чтобы служить разврату взрослых? В голове моей звучала одна мысль; “Если бы это была Руфь…” Гости аплодировали, а их шумное сопящее дыхание казалось столь же гнусным, как аплодисменты. Антипа так же хлопал в ладоши. Его лицо излучало радость. гордость, сладострастие. В вырезе распахнутого хитона была видна грудь, покрытая черными волосами; он так шлепал толстыми губами. словно смаковал что-то лакомое. Он то устремлял взгляд к Саломее, то опять начинал следить за Иродиадой. Я пересилил охватившее меня отвращение и пошел к выходу. решив воспользоваться тем. что все отвлечены танцем, и уйти с пира. Но неожиданно Саломея, сделав какой-то отвратительный жест, остановилась. Быстро поклонившись Антипе, она одним прыжком оказалась возле матери. Если бы она этого не сделала, толпа не оставила бы ее в покое: сотни рук уже тянулись к девочке. Неистовое сопение превращалось почти в крик. Идумейские царицы причмокивали и от возбуждения пощипывали стоящих рядом танцовщиц.

Снова раздались крики, смех и хохот. Однако, над всем этим царил голос Антипы:

- Иди, иди ко мне, моя прекрасная, моя любимая голубка…Ты чудесно танцевала…

Иродиада что-то сказала дочери, и та на кончиках пальцев подошла к тетрарху.

- Иди, я поблагодарю тебя. Ты порадовала мое сердце. Никто еще не танцевал так хорошо. Чудесно…

Он положил руки ей на плечи и, прищурив от умиления глаза, поцеловал в лоб.

-Ведь правда, что ты только для меня танцевала, скажи… И говори теперь, чего ты хочешь. Слышала? Я перед всеми поклялся, что ты получишь все, что захочешь. Ну, говори, не бойся. Золото, рабынь, замок, – что скажешь, все будет твое. Слышишь, достойный прокуратор, – словно с вызовом обратился он к Пилату. – За то, что она танцевала только для меня, она получит все, что пожелает. Говори, Саломея, говори громче, чтобы все слышали…

Воцарилась тишина. Девочка оглянулась на мать. Я видел, как Иродиада слегка кивнула головой. Тогда, ловко выскользнув из рук Антипы, она сделала шаг назад. напрягшись как при прыжке. И уже с расстояния бросила:

- Если ты хочешь наградить меня, царь, – голос ее был низким и немного дрожал, – прикажи сейчас дать мне голову того лжепророка, который находится в твоем подземелье…

Сказав это, она отбежала и прижалась к Иродиаде. Стало еще тише, так тихо, что слышно было жужжание комаров, летающих возле светильников.

- Ты хочешь голову наби Иоанна? – спросил Антипа с расстановкой, словно не веря своим ушам. Он перевел взгляд с девочки на Иродиаду – в его глазах мелькнул смертельный страх.

- Вам что, помутило рассудок? – крикнул он пронзительным, почти женским голосом. – Это святой, Божий человек…- Царь кричал все громче, как преступник, отпирающийся перед судьей от своей вины. – Да знаете ли вы, что может случиться, если подниму на него руку? Это ты ее надоумила – Он присел на корточки, чтобы лицо ребенка было на одном уровне с его лицом.

- Саломея, – говорил он, – я тебе дам все, чего захочешь. Не слушай мать. Я дам тебе золото, жемчуг, шелка, рабынь, коней… Ну, говори, что ты хочешь. Сама говори… Быстро!…

Сдавленным, как и раньше голосом. Саломея повторила;

- Сейчас же, царь. дай мне голову лжепророка…

- Проклятие! -воскликнул он. – Ты перехитрила меня! – закричал он, обращаясь к жене. – Я отказывал тебе в этом, и ты решила перехитрить меня! Я все дам ей, только не это… Разве ты не знаешь, что царь. убивший пророка, навсегда потеряет свое царство…

-Ты ведешь себя как ребенок, – спокойно ответила Иродиада. – Я всегда говорила тебе: я или он…- добавила она тише. – Что с тобой может случиться, если стерегу твой покой.

- Теперь она заговорила громче. чтобы все могли услышать. – Ты сказал, что дашь ей все. чего она пожелает. Ты дал слово царя…

-Я дал слово, – простонал он. Он снова был прижат, стерт в порошок. Скользнул взглядом по зале и гостям, словно увидел их впервые. Он, должно быть, видел издевательски усмехавшегося Пилата, но не отвечал на эту улыбку взглядом ненависти. В бессилии, он словно искал вокруг себя помощи. Внезапно, как человек. который хватается за малейшую возможность спасения. даже не прикинув шансов, он воскликнул;

-Римский прокуратор будет гневаться на меня за эту смерть…

Взгляды всех обратились к Пилату. Он продолжал улыбаться, но теперь в этой улыбке сквозило удовольствие. Ему, должно быть, польстили слова тетрарха.

Ты – царь, – ответил он. – Это твой человек… Он и в самом деле возмущал народ… Делай. что хочешь…

Антипа с отчаянием повернулся к Иродиаде.

-Ты дал слово, – сказала она.

Я не могу убить его, – крикнул он.

-Значит, ты хочешь нарушить свое слово?

Послушным голосом ученого попугая отозвалась Саломея:

-Царь, дай мне голову лжепророка…

- Дай ей обещанное – произнесла Иродиада.

-Вы хотите несчастья. вы хотите несчастья, – стонал он. И Страх победил в нем страсть. В глазах царя были слезы, он стал похож на отвратительную, беспомощно жалобную куклу.

- Я с тобой, – донесся до него тихий голос Иродиады.

-Но зачем убивать? Ведь он не может говорить, он в плену, -препирался он с ней вполголоса.

Она пожала плечами.

-Пока Иоанн жив. у него всегда есть возможность оказаться на воле. И тогда начнется бунт, война… Римляне захотят вмешаться, – добавила она тише.

-Это пророк, – повторил он, – святой пророк.

-Ему нечего возвещать, – бросила она нетерпеливо. – Царь ты. А потом…- она пренебрежительно махнула рукой, – важно то, что есть.

-О-о-о…- простонал Антипа. – О-о-о! Зачем ты приказал ей танцевать? Я бы не обещал…

-Ты сам хотел.

Сам! Сам! Зачем она танцевала?

Девочка снова произнесла:

-Дай мне голову лжепророка, царь…

-Дай, – повелительно произнесла Иродиада – Ты слышал, что говорил римлянин Он подумает. что ты хочешь защитить человека, который мутил народ в Иудее…

Тетрарх тяжело вздохнул. Держась обеими руками за голову, сгорбатившись. он направился к своему трону и сел. Все еще стояла тишина. Слышно было потрескивание масла в светильниках. Антипа позвал:

-Проксен! (это был начальник стражи тетрарха). Иди, – отдал он приказ, – отруби голову Иоанну и принеси ее сюда на подносе.

Проксен поклонился и ушел. Никто не отозвался, глухое молчание висело над залом. Люди замерли с полуоткрытыми ртами, как замирает Иордан в тяжелых водах Асфальтового моря. Девушки тревожно жались друг к другу. Собравшихся охватил страх. Лампы мигали. Через зал пронеслось дуновение ветра, рассеивающее густой и спертый воздух. Где-то в глубине дворца раздался сдавленный крик. Стало слышнее дыхание людей. Было так, как за секунду до первого удара молнии в почерневшем давящем небе. Возбуждение и пьяный угар как рукой сняло с участников пира. Каждый из них был бы рад сорваться с места и бежать. но ни один не посмел шелохнуться.

Потом мы услышали шаги. Они зародились где-то в отдаленных закоулках дворцовых коридоров и приближались, – одновременно поспешные и медлительные, все более громкие, ударяющие в наши сердца, как в гонг, который отвечает на такой удар своим собственным громом. Человек шел и шел. Шум шагов казался оглушительным. Наконец, солдат показался у входа в залу. Когда он проходил мимо меня, я увидел на подносе голову… Русые с проседью волосы были вымазаны в крови. глаза широко раскрыты. Они смотрели вверх. в завешанный цветами свод. как на восходящее солнце. Проксен остановился перед Антипой и протянул ему поднос. Но тетрарх стремительно закрыл глаза рукой и сделал отталкивающий, испуганный жест.

-Не хочу! – крикнул он. – Отдай ей!

Солдат с подносом подошел к Саломее. Девочка взяла поднос из его рук, и ступая на цыпочках. дала голову матери. Та спокойно кивнула. Раздался чей-то смех, похожий на внезапный скрип журавля над колодцем. Первым пришел в себя Пилат.

Он произнес равнодушно:

-Бунтовщиков необходимо истреблять…

-Верно, достойный прокуратор, – согласился с ним Иродиада, – чтобы это было наукой для других…

- По Галилее опять ходит какой-то…- отозвался кто-то из гостей.

Внезапно Антипа закричал диким голосом сумасшедшего;

-Это не другой! Это он! Я убил его. а он снова будет ходить по земле! Его нельзя убить… Он сам говорил: “Нужно, чтобы я становился все меньше. исчезал, уходил с дороги…”

Это Он!

Со стонами и рыданиями накрыл он плащом голову. Иродиада встала с ложа и подошла к мужу. Она обняла его, он же все еще вздрагивая, прижался к ней как перепуганный ребенок.